Читать интересную книгу Ослиная Шура - Александр Холин

Герман протянул к портрету обе руки, едва не касаясь холста пальцами. Вдруг мгновенная молния проскочила от портрета к его пальцам. Даже послышался характерный треск электрического разряда. Запахло озоном. Удовлетворённо кивнув, Агеев отправился на кухню готовить завтрак для своей рабочей лошадки, которая всё ещё мирно посапывала под красно-синим пледом.

Несколько месяцев напряжённой работы настолько вымотали Шуру, что она решила бросить это грязное дело или просто отложить на потом, благо, что Агеев отчёта за проделанную работу никогда не требовал. Однако просто забросить не законченную работу не получилось. Портрет звал, приказывал, заставлял, и девушка снова бралась за кисть.

В такие минуты ей становилось страшно, потому что во время работы у художницы вошло в моду разговаривать с портретом, как с живым. Потом налетал ужас! Очень уж смахивает это состояние на синдром Кандинского – Клерамбо, от которого недалеко и до «психушки». Действительно, пора к психиатру. В самый раз.

Но с другой стороны, изображённый на портрете, чуть-чуть смахивающий выражением глаз на Германа Агеева, не простой человек. Это ведь повелитель, может быть, даже ангел. Им дана сила смущать души человеческие, а кто как не Герман делает это профессионально и красиво?!

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но неутихающее стремление к работе помогло добраться до конца сказки. Портрет был практически закончен, но об этом не знал даже Герман. Шуре надо было одной пообщаться со своей работой, чтобы понять – что же всё-таки родилось на свет Божий из-под кисти художника?

Шурочка зажгла сильный «Юпитер», который хранился у неё специально для освещения робот. С холста смотрел на девушку вовсе не урод с рогами, не страшилище из ночного кошмара, каким принято было до сих пор изображать дьявола или любого инфернального ангела. Человек на портрете, вернее аггел, имел довольно правильные черты, и чуть заметная улыбка приглашала просто поболтать. Настоящий римский патриций. Но при взгляде в его глаза становилось жутко: образ сразу же выдвигался из рамы, приближался, и уже нельзя было с уверенностью сказать: изображение ли это, либо восковая фигура, сбежавшая из музея мадам Тюссо?

Шура стояла возле мольберта, вытирая промытые кисти. Портрет позвал. Стоило только откликнуться – и он сразу обретал власть над духовным миром девушки, даже над волей. Но сейчас ни общаться, ни работать не хотелось, поэтому Шурочка не реагировала. К тому же в прихожей пропел электрическим соловьём звонок. Кто бы это мог быть? У Германа – свой ключ, а других гостей вроде бы не ожидается. Накинув на мольберт кусок холста, который тут же свалился на пол, Шура отправилась открывать.

– Кого там черти…

На пороге стоял Телёнок.

Его крепкое упитанное тельце, закутанное по случаю холодов в модное кашемировое пальто, из-за ворота которого ненавязчиво так выглядывал белый батистовый шарф, маньячило на пороге, всем своим видом выказывая мировую скорбь и покаяние за чуть ли не полугодовое отсутствие. В руках у пришедшего незваного гостя была великолепная чайная роза на длинной ножке, тоже закутанная, но не в дорогую обложку, а в постоянно скрипящий целлофан, с которого струились разноцветные – в завитушках – ленточки.

– Ага, – кивнула Шура, – розоносец…

Не давая больше сказать ей ни слова, Телёнок разразился несвойственным для него словоблудием:

– Принцесса! Дела моего датского королевства не позволяли явиться раньше, но сердцем… Сердцем я был здесь. А где же ещё!!! Разве ты не чувствовала этого? Разве не знала, что идти мне отсюда больше некуда? Есть лишь только один выход возвратиться назад! – он заискивающе заглянул в глаза, прося подтверждения и утверждения, что его ждали в этом доме и, вполне возможно, не желали навсегда отказываться от исчезнувшего.

– Долго разучивал? Спиши слова, вдруг пригодится, – Шура была верна себе и не могла, просто не имела права не цапнуть Робика за заднюю пятку. Тот сразу стушевался, снова принялся усиленно мять целлофановую обёртку розы и молчал, как нашкодивший первоклассник.

Шура стояла, прислонившись к косяку, смотрела на этого влюблённого – влюблённого? – пингвина и откровенно забавлялась. Потом решительно забрала у него розу в сразу переставшем скрипеть целлофане.

– Сломаешь ведь, медведь. С цветами так не обращаются, а я, между прочим, тоже к ним отношусь. Ладно, проходи, – сменила она гнев на милость, и отправилась выпрашивать у Хламорры высокую вазочку с узким горлышком – память о путешествии по Африке. Вазочка нашлась на удивление быстро. Роза была устроена и пристроена на полу возле пня. Топтыжья шкура покосилась на цветок стеклянными глазами, но ничего не сказала. Да и что она скажет? Хозяйкино желание – закон.

После обычной рабочей ночи, потом короткой дрёмы прямо на полу, прислонившись спиной к батарее, чувствуя её ребристую тёплую поддержку, словно «заветное плечо друга», необходимо было привести себя в порядок. С приходом Робика в Шурочке немедленно проснулась нежная любящая женщина. Красивая. Где-то, даже чуть кокетливая. Да и не вертеться же, в конце концов, перед Телёнком в непотребном виде! Он сказал: Принцесса? Значит, надо соответствовать. Всегда. А с его длительным отсутствием разберёмся. Вернулся же! Теперь никуда не денется. Во всяком случае – пока.

Меж тем Роберт разделся, повесил свой кашемировый макинтош на ствол берёзы, исполняющей в берлоге роль вешалки, подхватил принесённую с собой хозяйственную сумку и отправился на кухню. Там, гремя посудой, вытаскивая из сумки ананасы, кишмиш, апельсины и шампанское, Роберт тщательно продумывал дальнейшую линию поведения, поскольку понимал, что прощение ещё надо заработать. Не то, чтобы влюбился, – баб в городе по десять рублей ведро на каждом углу, – а было что-то в Шурочке такое… Это «что-то такое» заставило безоговорочно вернуться. От непривычного перенапряжения задымилась голова, и Роберт махнул на всё рукой: будь что будет, куда кривая вывезет. И ни к чему бежать впереди паровоза, теряя тапочки. А если сразу не прогнала, то, возможно, не забыла, а если не забыла, то всенепременнейше простит – на то она и женщина, чтобы уметь прощать.

Отваривая лобстеров и нарезая салат из свежих овощей, он всё ещё многодумно морщил лоб, но тут на кухне показалась Шура.

– Шампанское… ананасы… – хмыкнула хозяйка. – Ты решил устроить «Серебряный век» с ананасами в шампанском? А заодно прочитать что-нибудь из Игоря Северянина: «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…». И сразу после этого «вспомнить», как мы познакомились, и как ты не пошёл купаться, потому что сторожил моё платье?

– О, нет, принцесса! Шампанское – это так, для разгону, а под лобстеров, – Роби артистичным движением вытащил из сумки, как фокусник кролика из цилиндра, бутылку «Реми Мартина», и торжественно водрузил на стол посреди другой прочей снеди. – Вот. Даже поэты Серебряного века не могли такое попробовать, хотя вряд ли отказались бы.

Шура посмотрела на него отрешённым взглядом, вероятно, не только Телёнка мучил вечный сакраментальный вопрос: что делать? быть или не быть? любит – не любит?

– Под лобстеров, милый мой, идёт «Мартель», – усмехнулась девушка. – Или «Виллаж Комб-о-Жак». А на худой конец просто водка. Ты бы ещё сюда пива добавил – самый кайф!

– Есть, – виновато промямлил Роби. – Есть и пиво.

Он запустил лапу в бездонную сумку свою, вытащил две бутылки «Золотой бочки» и матовый пузырь «Абсолюта».

– Русскому человеку от водки, окромя пользы, никакого вреда!

– Молодец, – вздохнула Шура, поджав губы. Потом запахнула глубже белый пушистый халат и отправилась одеваться, по пути прихватывая растасканные Хламоррой по квартире вещи.

Маленькая комната в её двухкомнатном Эдеме служила жилищем толстому антикварному шкапу красного дерева с точёными оборками по краям. Такие, верно, делали ещё во времена Екатерины Великой. Поэтому для обычной городской квартиры, хоть и внеплановой планировки, шкап был велик, всем своим видом намекая, что он-де екатерининский и никак не иначе.

Шкап таил в своём солидном брюхе различные, в большинстве своём экстравагантные Шурочкины тряпки. Отдельное место в его утробе, как Иона во чреве кита, занимала настоящая Зингеровская машинка с ножным приводом. Одно время она стояла в углу, исполняя роль тумбочки, но комнату постепенно стали заполнять картины Шурочкиного пера, то есть кисти, поэтому всё свободное пространство пошло под стеллажи, на которых пылились до времени законченные шедевры и подмалёвники.

Зингеровская машинка долго сопротивлялась, предлагала себя как воистину необходимую тумбу под краски, банки с кистями и тому подобную мелочь. Но, кончилось тем, что Шурочка вычислила эту машинкину хитрость и отправила её на бессрочное заключение, поскольку во внутренностях шкапа поместилась бы ещё не одна такая особа без малейшей помехи другим обитателям деревянного пузотёра.