Смерть будет чертовски большим приключением.
Джеймс Барри
Депрессия сродни эмоциональным зыбучим пескам. Из нее очень трудно выйти. Попытки сделать это изматывают и еще сильнее вгоняют в депрессию. Ее легче избежать, чем от нее избавиться, а избежать можно – правильно, рискуя. Если мы вспомним, что должны заботиться о внутреннем художнике, лелеять и завлекать его, то начнем понимать, на какие именно риски следует идти.
Адель живет в Манхэттене. В хорошие дни она обожает город, его мощь. Цвет кирпичных зданий на улице в Верхнем Вест-Сайде кажется ей каким-то очень зрелым и вдохновляющим. Ей нравятся рамы окон и яркие фрагменты комнат в них. В плохие дни Адель чувствует себя в большом городе как в ловушке. В душе она – сельский житель и скучает по открытым пространствам и широким горизонтам, поэтому в городе ощущает клаустрофобию. «Клетка». Чтобы справиться с собой, в такие дни Адель звонит в Клермонтскую академию верховой езды, бронирует лошадь и отправляется кататься верхом.
Клермонтская академия не может похвастаться открытыми пространствами, но может предложить лошадей, запах конского пота и ощущение вызова городу – еще бы, трехэтажные конюшни в Манхэттене! Стоит лишь открыть дверь и сделать шаг в этот затерянный мир, как чувствуешь себя анархистом и мятежником. Именно потому, когда Адель становится скучно, она садится на лошадь и в седле представляет себя человеком, жизнь которого полна риска и приключений.
Кэролайн – тепличное создание, и ее в трудные минуты тянет к красоте. Она уже знает, что ничто не поможет ей воспрянуть духом быстрее, чем поход в хороший цветочный магазин, где дерзкая и грациозная красота выплескивается из десятков ивовых корзинок и ваз. Она редко покупает дорогие цветы – чтобы слегка изменить атмосферу на ее маленькой кухне, достаточно принести туда единственную герберу какого-нибудь неожиданного цвета, но Кэролайн уверена, что время и деньги потрачены не зря. В результате она получает не столько букет, сколько радостное чувство, будто бы вся Земля превратилась – или могла бы превратиться – в чудесный сад удовольствий.
Адам, писатель с мягкими манерами, желая ощутить риск, отправляется в магазин товаров для активного отдыха. Он не может в любой момент встать, бросить работу и уехать на край света, поэтому отправляется в дерзкие воображаемые путешествия. Иногда покупает путеводитель или разговорник и учит несколько фраз на египетском, чтобы суметь добраться до пирамид и обратно. В другой раз планирует поездку, которую действительно может себе позволить, и приобретает «Карманный путеводитель для дневной экскурсии по окрестностям Бостона». Для него важно не столько изменить ту жизнь, которая у него сложилась, сколько знать о возможности сделать это.
«В основном жизнь вполне устраивает меня, но я разрешаю себе уехать от всего этого», – объясняет Адам. Его душа «хорошего парня» нуждается в терапевтической дозе риска и получает ее, когда он разглядывает новую модель кроссовок для пересеченной местности или буклет о велосипедном туре по Франции. «Кроме того, я люблю фильмы про Индиану Джонса».
Творческое воображение – трепетная субстанция. Ее не взять агрессивным напором, можно только приманить, уговорить, завлечь. Как и в любви, здесь нельзя быть слишком серьезным и слишком торопливым – все испортишь. Приходится флиртовать, строить глазки. Для первого свидания больше подойдут детские книги, чем университетский курс лекций. Если хотите написать роман про изобретателя автомобиля и узнать для этого, как работает двигатель, все необходимое найдете в хорошей детской книге, а открой вы учебник по физике – и интерес улетучится в ту же минуту. «Больше» – хорошее слово, когда относится к тому, что впереди, а не в составе фразы «больше, чем я могу впитать или переварить». Приключение должно быть посильным, а не подавлять.
Это как вести машину ночью. Видишь только то, что освещают фары, но можешь проехать так всю дорогу.
Эдгар Доктороу
Дело не в том, что творческое воображение поверхностно: оно скорее избирательно. Если загрузить в воображение слишком много фактов, его механизм, вероятнее всего, остановится, а не ускорит работу. Биограф извлекает крупицы истины из целой горы фактов. Поэт или романист домысливает правду на основании одного-единственного факта. Слишком много фактов, слишком быстро – и вот мансарда художника уже забита вещами и непригодна для жизни. Так больше шансов задушить воображение, чем стимулировать. Творческие вершины покорять гораздо легче налегке, не обремененным тяжеловесным интеллектуальным грузом.
Парадоксально, но факт: чем легкомысленнее мы ведем себя в творческой жизни, тем более серьезную работу можем выполнить. А чем большее бремя на себя взваливаем, чем более ограниченными чувствуем себя, тем более уязвимыми становимся перед лицом творческих неудач.
Чтобы творить, ты должен избавиться от всех мыслей о творчестве.
Гилберт из «Гилберт и Джордж»[12]
Довольно часто настоящие художники оказываются очень увлеченными людьми. Режиссер Майк Николс разводит арабских скакунов. Коппола выращивает отличный виноград. Писатель Джон Николс – заядлый наблюдатель за птицами. Скульптор Кевин Кэннон виртуозно играет джаз на гитаре. Все они любят жизнь во всей ее полноте и живут в согласии с Великим Творцом.
Если раз в неделю играешь в софтбол[13], легче примешь сложный мяч в виде негативной рецензии. Если печешь яблочные пироги, не станешь думать, что жизнь художника, да и жизнь в целом, так уж плоха. Если раз в неделю – или хотя бы раз в месяц – танцуешь сальсу, вряд ли будешь относиться к своему творчеству как к способу обрести богатство и известность и считать, что если оно не в состоянии тебе это обеспечить, то грош цена и ему, и тебе.
В свете всего этого я не очень понимаю идею, что «настоящие» художники все доводят до совершенства. При виде слова «совершенство» (подозреваю, что в нашу жизнь его притащили критики) дух спонтанности вылетает в окно. Начинаешь думать, что нельзя считаться великим композитором, если позволишь себе сочинить детям простенькую колыбельную или дурачиться, импровизируя на фортепиано. Мы так преклоняемся перед «великим» искусством, что всегда, хронически недооцениваем себя. Мы так беспокоимся о том, сможем ли играть в высшей лиге, что не играем вовсе.
Сказать, что мне нравится в Боге? Деревья кривые, горы неровные, многие его создания выглядят довольно странно, но он все это сотворил. Не позволил себе думать, что из-за какого-нибудь трубкозуба лишается права заниматься творчеством. У него не опустились руки после того, как из них вышла иглобрюхая рыба. Нет, Бог продолжил свое дело – и продолжает до сих пор.
Карьера многих европейских режиссеров складывалась похоже: от фильмов-манифестов рассерженных молодых людей до грустных шедевров умудренных жизнью мастеров. Послеполуденная сиеста – это военная тайна? Может, просто их vita чуть dolce? Мы, американцы, переняли у европейцев эспрессо, но не делаем всерьез перерыва в работе даже во время кофе-паузы. Чтобы не попасть в глупое положение, предпочитаем вовсе не играть. Стараемся сделать творческое развитие линейным и ориентированным на конкретную цель. Хотим, чтобы «работа» куда-то нас вела, – и забываем, что отклонения не просто отвлекают нас от дела, а служат во благо.
Откуда взялась эта строгость? Мы ей позволили быть. Мы сами ее привели. И даже умоляли ее прийти. Но почему? Потому, что собственное кривлянье и животные выходки ужасно нас пугают. Мало что сравнится с удовольствием реализовывать свои таланты, и все же большинство из нас держат их на коротком поводке из страха: кажется, если отпустить их, придется заказывать клетку для льва.
В детстве мы могли часами ходить вокруг фортепиано, подолгу импровизировать на нем, изливая в музыке свою душу и делясь юношескими тревогами. Мы играли так много и так часто, что взрослые начинали подозревать наличие у нас таланта, пророчили карьеру музыканта – «если будем достаточно серьезно относиться к делу». И что дальше? Мы стали серьезнее. Начали репетировать, а не играть. Стремиться к совершенству, как к Святому Граалю. Конкурировать. Мы окончили музыкальную школу, потом мастер-класс известного исполнителя, потом интенсивно занимались с преподавателем… и в итоге карьера вполне удалась. Но за это время остыл энтузиазм. Музыка стала чем-то, в чем мы совершенствуемся. Мы превратились в музыкального акробата, пальцы которого летают по клавишам с поразительной быстротой, исполняя фантастические трюки, – но что такое полет, забыли.
Оригинал – это творение, мотивированное желанием.