– Ничего хорошего больше не будет никогда, – с трудом разомкнув заледеневшие губы, прошептала Сонечка. – Вы погубили мою жизнь.
Мы с Альбинкой под этим обвинительным заключением сжались в общий комок и в один голос, в одной тональности пролепетали:
– Мы хотели как лучше...
– Хуже ничего не может быть.
– Он что, посмеялся над тобой? – спросила я. – Издевался, да?
Сонечка раздвинула губы в страшном подобии улыбки:
– Нет. Ха-ха... Он стал расспрашивать, как все было. Ха-ха... Он вообще не помнит. Он меня не видит. Меня не существует. Ха-ха...
Вы не думайте, что Сонечка именно говорила «ха-ха». Я не знаю, как по-другому передать ее отрывистые деревянные смешки.
– А Кристинка услышала, – продолжила она. – Все теперь знают. Ха-ха... Он спрашивал, чем мне помочь. А она так улыбалась... А теперь не надо помогать. Ребенка нет. Ха-ха... И меня нет.
Сонечка закрыла глаза, а я стала нести какую-то околесицу на предмет того, что она, такая юная и хорошая, обязательно встретит другого хорошего человека и полюбит его, и что он ее тоже полюбит, и что у них будет куча детей.
– Я не хочу другого! – опять открыла глаза Сонечка. – Я этого люблю, а он меня – нет... Я знаю это и жить с этим знанием не хочу.
– Ну что ты говоришь, девочка моя! – упала ей на грудь Альбинка. – Ты хотя бы обо мне подумай! Что мне-то делать, если ты не хочешь жить?!
– Тебе? – очень по-взрослому усмехнулась Сонечка. – Тебе надо помириться с папой.
– Твоя мама обойдется как-нибудь и без папы, – не могла не вмешаться я. – А ты перестань говорить ерунду. Жить она, видите ли, не хочет! Глупости какие! Этот твой Даниил тебя почему не замечал? Потому что не знал, как сильно ты его любишь! А теперь он знает, и очень может быть, что заметит!
Я знала, что несу дичь, но видела: Сонечка прислушивается к ней с интересом. Ради того, чтобы она выбросила из своей головки страшные мысли, стоило и покривить душой.
– Вот увидишь, он, как узнает обо всем, так сам к тебе прибежит! – продолжала я в том же бодряческом духе. – А ты пока ешь витамины. – И мы с Альбинкой начали в четыре руки выкладывать ей на тумбочку фрукты, морсы, мед и красную икру.
Когда мы вышли из палаты, подруга мне сказала:
– А ты не боишься, что она наложит на себя руки, когда выяснится, что он ее так и не замечает и что плевать ему на то, как сильно она его любит?
– Боюсь, Альбинка! Но мы что-нибудь придумаем! Пусть она сначала поправится, а там видно будет... Вдруг на него и правда произведет впечатление то, что с девчонкой случилось. В жизни иногда случаются такие странные вещи... – Я сказала это и подумала о Беспрозванных. Какие же у него чудесные губы... Почему я раньше не догадалась обратить на него внимание? Я почти как тот Даниил...
На следующий день я прямо-таки летела на работу. Нет, что ни говори, а аналитики от тяжелого машиностроения правы. Я готова была горы свернуть, только бы быть рядом с Беспрозванных, у которого такие губы и такие смородиновые глаза, что можно сойти с ума.
В коридоре возле нашего бюро меня поджидала Лира Никифорова, Слоновья жена.
– Значит, так... – Лира прижала меня к стене увесистыми грудями, достойными ковшеобразных ладоней ее Слона. – Или – или!
– В каком смысле? – жалобно пискнула я.
– В прямом! Или ты выходишь замуж за Сергея, или... – На имени собственного мужа Лиру оставил боевой задор, груди колыхнулись и перестали пережимать мне сонную артерию. – Или я не знаю, что...
– В каком смысле? – дебильно повторила я.
– Скажи, Наташка, честно, ты его любишь? – Лира приблизила свое дебелое лицо к моему худющему и как раз сильно изможденному любовью.
Я растерялась. Вроде бы она только что говорила о своем Никифорове, а теперь про любовь... Все в нашем коридоре знают, что у нас с Валерой приключился роман. Этого же не скроешь, потому что нам никак не разомкнуть рук... Нет, конечно же, мы не обнимались в коридоре, но...
Словом, я не могу вам объяснить, как это получается, но общественность у нас всегда в курсе подобных вещей, хотя эти самые «вещи» только-только начались. Так неужели Лира говорит о Беспрозванных? А что? Если ее мужу понравилось сжимать в объятиях мои кости, может быть, и крупногабаритной Лире хочется сменить Слона на какого-нибудь субтильного по сравнению с ней мужчину? От страха тело мое пришло в состояние колебания из-за побежавших по нему толпой мурашек, но я все-таки решилась спросить:
– Кого?
– Как кого? – удивилась Лира. – Моего Никифорова!
– А-а-а! Не-е-е... – обрадовалась я.
– Как это «н-е-е»? А кто целовался с ним практически на рабочем месте? Я видела!
– Нет, Лира, ты все неправильно поняла, – зачастила я. – Это был дружеский поцелуй... служебный... так сказать...
– Чушь-то не пори! – возмутилась Лира. – Что еще за служебные поцелуи?
– Ну... такие... За вовремя сданный чертеж... Он думал, что я задержу и что у вашего бюро будут неприятности с цехом, а я не задержала. Понимаешь? Если бы не задержал Бондарев, то, клянусь честью, Сергей Семенович и с ним расцеловался бы. Вот не сойти мне с этого места!
Лира смотрела на меня с недоверием, но ее щеки постепенно наливались румянцем.
– Значит, между вами ничего? – еще раз уточнила она.
– Клянусь, Лира, чем хочешь, если моей чести тебе недостаточно! – заверила ее я.
Она счастливо улыбнулась и запечатлела на моем лице настоящий акулий поцелуй. Я опять качнулась сухой былинкой и поняла, что, несмотря на досужую болтовню, Лира никому не хочет отдавать своего китообразного Слона. Они друг друга стоят.
Улыбаясь, я зашла в дверь нашего бюро и начала причесываться перед зеркалом в «еврогардеробе». Поскольку в отношениях у Никифоровых, похоже, опять воцарится полная гармония, а Сонечка потихоньку поправляется, я, пожалуй, могу наконец объяснить вам это странное название – еврогардероб.
Наш Большой Инженерный Корпус настолько большой, что если бы организовали общий гардероб для всех в нем работающих, то потребовалось бы такое количество гардеробщиков, как в Мариинском театре, а процесс раздевания-одевания растягивался бы на весь рабочий день. Чтобы сохранить исключительно для заводских нужд драгоценное рабочее время, сотрудники каждого отдела или бюро раздевались в углах своих комнат, вешая одежду на крючковатые стойки, сварганенные из производственных отходов.
С тех пор, как мы стали косить под Европу, стойки торжественно вынесли на помойку, а в комнатах, не менее торжественно переименованных в офисы, поставили элегантные стальные конструкции с «плечиками» для одежды. Но, поскольку рабочие места все-таки хотелось отделить от пальто и плащей, эти стойки почти у всех помещались за импровизированными стенками из шкафов. У нас тоже. Но вы, конечно, знаете, что русский человек не может существовать без кладовок, антресолей и сараюшек, а потому за шкаф к элегантной вешалке на следующий же день принялись сваливать старые отчеты, рулоны отживших чертежей и прочий никому не нужный хлам.