скверный обидчик! От самого так и разит, а он на меня.
— Ох-хо-хо-хо! Хоша бы сороковинки* наши скорее пристигли: слезные гласы их над собою услышу, супруги вопль и детей тихий плач!..
— Ну, вот об чем плачет: нажрутся кутьи* и уедут. Ax, хоть бы кто проснулся!
— Авдотья Игнатьевна, — заговорил льстивый чиновник. — Подождите капельку, новенькие заговорят.
— А молодые люди есть между ними?
— И молодые есть, Авдотья Игнатьевна. Юноши даже есть.
— Ax, как бы кстати!
— А что, не начинали еще? — осведомился его превосходительство.
— Даже и третьёводнишние еще не очнулись, ваше превосходительство, сами изволите знать, иной раз по неделе молчат. Хорошо, что их вчера, третьего дня и сегодня как-то разом вдруг навезли. А то ведь кругом сажен на десять почти все у нас прошлогодние.
— Да, интересно.
— Вот, ваше превосходительство, сегодня действительного тайного советника* Тарасевича схоронили. Я по голосам узнал. Племянник его мне знаком, давеча гроб опускал.
— Гм, где же он тут?
— Да шагах в пяти от вас, ваше превосходительство, влево. Почти в самых ваших ногах-с… Вот бы вам, ваше превосходительство, познакомиться.
— Гм, нет уж… мне что же первому.
— Да он сам начнет, ваше превосходительство. Он будет даже польщен, поручите мне, ваше превосходительство, и я…
— Ax, ах… ах, что же это со мной? — закряхтел вдруг чей-то испуганный новенький голосок.
— Новенький, ваше превосходительство, новенький, слава богу, и как ведь скоро! Другой раз по неделе молчат.
— Ax, кажется, молодой человек! — взвизгнула Авдотья Игнатьевна.
— Я… я… я от осложнения, и так внезапно! — залепетал опять юноша. — Мне Шульц еще накануне: у вас, говорит, осложнение, а я вдруг к утру и помер. Ax! Ax!
— Ну, нечего делать, молодой человек, — милостиво и очевидно радуясь новичку заметил генерал, — надо утешиться! Милости просим в нашу, так сказать, долину Иосафатову*. Люди мы добрые, узнаете и оцените. Генерал-майор Василий Васильев Первоедов, к вашим услугам.
— Ax, нет! нет, нет, это я никак! Я у Шульца; у меня, знаете, осложнение вышло, сначала грудь захватило и кашель, а потом простудился: грудь и грипп… и вот вдруг совсем неожиданно… главное, совсем неожиданно.
— Вы говорите, сначала грудь, — мягко ввязался чиновник, как бы желая ободрить новичка.
— Да, грудь и мокрота, а потом вдруг нет мокроты и грудь, и дышать не могу… и знаете…
— Знаю, знаю. Но если грудь, вам бы скорее к Эку, а не к Шульцу.
— А я, знаете, всё собирался к Боткину… и вдруг…
— Ну, Боткин кусается, — заметил генерал.
— Ax, нет, он совсем не кусается; я слышал, он такой внимательный и всё предскажет вперед.
— Его превосходительство заметил насчет цены, — поправил чиновник.
— Ax, что вы, всего три целковых, и он так осматривает, и рецепт… и я непременно хотел, потому что мне говорили… Что же, господа, как же мне, к Эку или к Боткину?*
— Что? Куда? — приятно хохоча, заколыхался труп генерала. Чиновник вторил ему фистулой.
— Милый мальчик, милый, радостный мальчик, как я тебя люблю! — восторженно взвизгнула Авдотья Игнатьевна. — Вот если б этакого подле положили!
Нет, этого уж я не могу допустить! и это современный мертвец! Однако послушать еще и не спешить заключениями. Этот сопляк новичок — я его давеча в гробу помню — выражение перепуганного цыпленка, наипротивнейшее в мире! Однако что далее.
Но далее началась такая катавасия, что я всего и не удержал в памяти, ибо очень многие разом проснулись: проснулся чиновник, из статских советников*, и начал с генералом тотчас же и немедленно о проекте новой подкомиссии в министерстве — дел и о вероятном, сопряженном с подкомиссией, перемещении должностных лиц, чем весьма и весьма развлек генерала. Признаюсь, я и сам узнал много нового, так что подивился путям, которыми можно иногда узнавать в сей столице административные новости. Затем полупроснулся один инженер, но долго еще бормотал совершенный вздор, так что наши и не приставали к нему, а оставили до времени вылежаться. Наконец, обнаружила признаки могильного воодушевления схороненная поутру под катафалком знатная барыня. Лебезятников (ибо льстивый и ненавидимый мною надворный советник, помещавшийся подле генерала Первоедова, по имени оказался Лебезятниковым) очень суетился и удивлялся, что так скоро на этот раз все просыпаются. Признаюсь, удивился и я; впрочем, некоторые из проснувшихся были схоронены еще третьего дня, как, например, одна молоденькая очень девица, лет шестнадцати, но все хихикавшая… мерзко и плотоядно хихикавшая.
— Ваше превосходительство, тайный советник Тарасевич просыпаются! — возвестил вдруг Лебезятников с чрезвычайною торопливостью.
— А? что? — брезгливо и сюсюкающим голосом прошамкал вдруг очнувшийся тайный советник. В звуках голоса было нечто капризно-повелительное. Я с любопытством прислушался, ибо в последние дни нечто слышал о сем Тарасевиче — соблазнительное и тревожное в высшей степени.
— Это я-с, ваше превосходительство, покамест всего только я-с.
— Чего просите и что вам угодно?
— Единственно осведомиться о здоровье вашего превосходительства; с непривычки здесь каждый с первого разу чувствует себя как бы в тесноте-с… Генерал Первоедов желал бы иметь честь знакомства с вашим превосходительством и надеются…
— Не слыхал.
— Помилуйте, ваше превосходительство, генерал Первоедов, Василий Васильевич…
— Вы генерал Первоедов?
— Нет-с, ваше превосходительство, я всего только надворный советник Лебезятников-с к вашим услугам, а генерал Первоедов…
— Вздор! И прошу вас оставить меня в покое.
— Оставьте, — с достоинством остановил наконец сам генерал Первоедов гнусную торопливость могильного своего клиента.
— Не проснулись еще, ваше превосходительство, надо иметь в виду-с; это они с непривычки-с: проснутся и тогда примут иначе-с…
— Оставьте, — повторил генерал.
— Василий Васильевич! Эй вы, ваше превосходительство! — вдруг громко и азартно прокричал подле самой Авдотьи Игнатьевны один совсем новый голос — голос барский и дерзкий, с утомленным по моде выговором и с нахальною его скандировкою, — я вас всех уже два часа наблюдаю; я ведь три дня лежу; вы помните меня, Василий Васильевич? Клиневич, у Волоконских встречались, куда вас, не знаю почему, тоже пускали.
— Как, граф Петр Петрович… да неужели же вы… и в таких молодых годах… Как сожалею!
— Да я и сам сожалею, но только мне все равно, и я хочу отвсюду извлечь всё возможное. И не граф, а барон, всего только барон. Мы какие-то шелудивые баронишки, из лакеев, да и не знаю почему, наплевать. Я только негодяй псевдовысшего света и считаюсь «милым полисоном*». Отец мой какой-то генералишка, а мать была когда-то принята en haut lieu.[6] Я с Зифелем-жидом на пятьдесят тысяч прошлого года фальшивых бумажек провел, да на