глухих горах, обкуренные дымами и закаленные солнцем, мы не были одинокими в необозримом зеленом мире. Мы несли в суме хлеб — частицу дома, уголек родового костра. Весь день, целую вечность я ждал, когда мы сядем спиной к дереву и он расстелет на траве конопляную скатерть, разломает пополам краюху. И большую часть протянет мне. Почему-то один кусок всегда был побольше в его безошибочно верных руках. Ели мы с ним редко, но "едко".
Пройдут годы, и "память моего желудка" всегда с ностальгией будет возвращаться к этому заветному вкусу. Пока опять не вернется к нему. Уже давно я и моя семья едим только такой хлеб. Его хлеб. И это больше, чем еда.
То, что не забирает смерть
"Хлеб — отец, — говорил он, — а вода — мать". И сейчас самое время перейти к воде.
Колодезь под явором ("светоносным деревом") мы расчистили на следующий же день нашего тут пребывания. Выбрали ил, крошево деревьев, сопрелые листья — и наш источник ожил, пискнул, как птенец из яйца. В траве запульсировала жилка родничка. По дороге свернула к ямке и заполнила ее студеной и твердой, как стекло, водицей. Здесь Светован по утрам мылся до пояса, вечером омывал после "дневных хождений" ноги. Здесь, в тени соляного отрога, иногда подремывал на широкой лаве. Или "месил небо" — перебирал, тряс поднятыми вверх ногами и руками, как паук. Это было его любимое упражнение во время полуденного отдыха. Говорил, что от него восстанавливается сила в уставших конечностях, а к голове приливает свежая кровь для ясного думанья. Наблюдая день ото дня его ровную силу в одном и другом, я верил. И сам втихаря начал "месить небо".
"Наша беда в том, что мы редко смотрим на небо. А еще реже разговариваем с ним”. Из синей тетради.
С этого источника мы пили и умывались. А купались в озере. Это началось после того, как вспахали и выгребли тину, устелив ею побережье. Это серое покрывало на глазах становилось твердым. Тогда по кускам начали заносить его во двор. Перевязывали веревкой по пять кусней и поднимали на спину. Высушенная тина была легкой, зато твердой, как прессованный жмых. Я уже знал, что это должно стать материалом для кровли, но не мог понять, каким образом. Пока не пришел черед варить смолу.
За сырьем мы пошли в березовый лесок на Клиновецких террасах. Ушлый голова колхоза вокруг горы нарезал здесь уступы. Пытались засадить их молдавским виноградом, но лес вытеснил и колхозников, и капризную валахскую лозу. Сороки засеяли террасу ежевикой, шиповником и березой. И изуродованный склон густо оделся в ярую зелень, среди которой свечами белели березы. Они выгнали так дружно и тесно, что опирались одна на другую. И если ветру удавалось вырвать какую-то из тонкой каменистой землицы, она продолжала стоять, опираясь на плечи соседок. Они не были полностью мертвы. Видимо, росы-слезы, капавшие из кос сестер, живили их оголенные корни. Из таких деревьев мы и драли бересту. Надрежешь слегка ствол сверху к низу — и снимаешь свитки трескучего воскового пергамента. Набивали в мешки, которые затем тащили на свою высоту. И здесь уже рубили бересту топором.
Затем я копал яму, а старик принялся за дегтярню. Уже в одном только слове для меня был аромат загадочной старины. А между тем все было предельно просто. Светован густо наделал дырок в куске жести, оставшемся с Ильковой плиты. Тогда набил берестой старое ведро с отбитыми ушками и прикрутил его проволокой к этому жестяному ситу. Готово! Ведро опустили в яму и обложили дровами. За полчаса равномерный огонь разогрел дырявую посуду, и она пузырилась черной смолой. Потянуло острым, едким, древним запахом дегтя.
"Бесценное варево, — молвил старик, поддевая смолу лучиной. — Были времена, когда за ложку дегтя давали бочку меда. Потому как без него сапоги и возы скрипят, сбруя трескается, раны не заживают, скот падет через паршу. Да и нашему хлеву без него не обойтись никак…"
Пока "гналась" смола, мы добыли с обмели намытый ручейком крупный песок. Дальше делали так: сухие озерные плиты поливали горячим дегтем и присыпали песком. Получалось нечто похожее на толь, подаренный нам самой природой. Когда с берестой покончили, в той же яме сожгли старую тракторную шину, которую еще раньше нашли в ложбине. Я еще удивлялся тогда, зачем мы тащим ее сюда, ввысь. Из такой же резины были сделаны и сандалии Светована. Неужели решил выправить себе новую обувку, думал я. Ан нет: когда шина сгорела, остались связки мягкой проволоки. Ею мы и привязывали к жердям свою кровлю.
Просмоленные лоскутки тесно, как рыбья чешуя, лепились друг к другу. Наша кровля впитывала солнечные лучи, и чердак под ней не очень напекался. Для умеренной сушки трав это было именно то, что надо. Мы прорубили в дощатом фронтоне окошко на север. Через него травам предстояло отдавать избыток солнечной силы. Темно, сухо и свежо было на чердаке, и пахло умопомрачительно привянувшим лугом. Я разложил свитки зелья на небольших лесенках, сбитых из жердей, и спустился вниз. Старик сидел на бревне и внимательно рассматривал творенье наших рук. Я примостился рядышком. Дивная картина и дивное состояние. Озеро, которое мы перевернули верх дном, на фоне неба казалось застывшим. Перевернулось что-то и в моем мировосприятии. Пришло наслаждение и, вместе с тем, какая-то растерянность. Мы сделали работу, непростую и нелегкую. Это почти то же, что "пахать волком" (как-то я услышал от него такую поговорку о напрасном труде). И зачем надобно было так украшать ветхий хлевец всего на один сезон?!
— А почему нельзя было сушить травы на чердаке избы?! — с требовательными нотками в голосе спросил я. Спросил на правах партнера.
Он посмотрел на меня с легким удивлением:
— Мы ведь там живем.
— И что же?
— А травы умирают. Понимаешь? Им покой нужен, чтобы дойти…
Меня подымало спросить, куда дойти, но я не решился. Да разве можно было что-то скрыть от этого человека? Его серые глаза наполнились особенной ясностью.
— Ты хочешь сказать, что самые главные здесь мы, а не трава. Это так. Трава травой, но мы должны думать и о себе. О человеческом в нас. Мы пришли сюда на все готовое, не так ли? А готовое — это уже кем-то приготовленное. Нам послужило. Мы приложили к чему-то руки — оно еще кому-то послужит. Не гоже, чтобы разрушение начиналось с тебя. Ежели не можешь приумножить сделанное,