Угнетенный этим словоизвержением, Фрэнк без конца заказывал выпивку и почувствовал себя виноватым, когда Морин робко пожаловалась, что как-то все расплывается. Шелуха деланой оживленности слетела с ее лица, и оно стало открытым и беспомощным, как у девочки, которую сейчас вырвет на праздничное платье. Фрэнк подозвал официанта и выбрал для нее самые благотворные блюда, словно добросовестный заботливый отец. Когда Морин накинулась на еду, лишь временами извещая, что ей гораздо лучше, настал его черед говорить.
Фрэнк с лихвой им воспользовался. Фразы легко текли и, самостоятельно складываясь в законченную мысль, поднимались на крыло; услужливо подбегали уместные анекдоты, чтобы затем уступить дорогу величаво шагавшим притчам.
Для начала он лихо раздраконил корпорацию «Счетные машины Нокс», чем рассмешил свою слушательницу, а потом уверенно прошагал в иные критические просторы и положил к ее ногам миф о свободном предпринимательстве, пронзенный шпагой его красноречия; угадав момент, когда экономические темы могли уже наскучить, он вознес ее в заоблачные философские пределы, а затем крылатым афоризмом плавно вернул на землю.
Как она восприняла смерть Дилана Томаса?[16] Не кажется ли ей, что нынешнее поколение менее жизнеспособно и запугано современностью? Фрэнк был на пике своей формы. Он пользовался материалом, который заставлял Милли Кэмпбелл вскрикивать: «Ах, как это верно!» — и старыми богатыми запасами, которые некогда представили его Эйприл Джонсон самым интересным из всех, кого она знала. Фрэнк даже упомянул, что был портовым грузчиком. Однако в сотканном им полотне проходила яркая нить, искусно вплетенная специально для Морин и создававшая образ пристойного, но разочарованного женатого мужчины, который печально и храбро воюет со средой.
За кофе стало видно, что все это возымело эффект. Ее лицо отражало мгновенный отклик на его слова: оно озарялось радостным смехом, согласно суровело и мечтательно размягчалось; если б он захотел, на нем запросто появились бы слезы. Временами ее затуманенный взгляд уходил в сторону, нырял в чашку или обегал зал, но лишь для того, чтобы дать секундную передышку чувствам; раз в нем мелькнуло предвкушение того, как вечером она скажет Норме: «Ой, просто обалденный мужчина!» То, как она растаяла, когда он подал ей пальто, а потом на солнечной улице прижалась к его руке, позволило уверенно отбросить всякие сомнения. Дело в шляпе.
Вопрос в том, куда пойти? Они медленно двигались в сторону Вашингтон-сквер, но прогулка в парке никоим образом не годилась: помимо траты драгоценного времени, она была опасна тем, что в этот час там полно бывших приятельниц и соседок Эйприл. Сейчас Энн Снайдер, Сьюзен Кросс и прочие, бог знает сколько их там, подставляют солнцу размякшие лица, утирают обляпанные мороженым ребячьи рты и говорят о детсадах, возмутительной квартплате и прелестных японских фильмах, дожидаясь, когда будет можно собрать игрушки, запихнуть в сумки недоеденные крекеры и отправиться домой, чтобы приготовить мужьям вечерние коктейли. Они его враз засекут: «Смотрите, это же Фрэнк Уилер! С кем это он? Интересно!» Он не успел дорисовать малоприятную картину, потому что Морин остановилась:
— Вот здесь я живу. Зайдете на рюмочку чего-нибудь?
Не отрывая взгляда от ее бедер, он поднялся по сумрачной, устланной половиком лестнице, и щелкнувшая замком дверь впустила его в комнату, где пахло пылесосом, утренним беконом и духами, высокую тихую комнату, щедро залитую желтоватым светом из окон с бамбуковыми жалюзи, которые шинковали солнечные лучи на горизонтальные коричневые и золотые полоски. Он чувствовал себя большим и сильным, когда она, сбросив туфли, засуетилась, стала двигать пепельницы и перекладывать журналы — «Такой ужасный беспорядок… Садитесь, пожалуйста». Потом она встала коленом на кушетку и потянулась к шнуру, чтобы поднять жалюзи, и тогда он подошел к ней вплотную и взял ее за талию. Больше ничего не понадобилось. С тихим всхлипом она прижалась к его груди и подставила губы. Они повалились на кушетку, и самым важным на свете стало поскорее избавиться от пут одежды. Задыхаясь и ерзая, они возились с завязками и пуговицами, пряжками и крючками, пока не исчезла последняя помеха, а потом тепло и ритмичный ответ ее плоти оглушили его одной лишь мыслью: «Вот оно! вот оно!» — и утащили в глубину собственных ощущений, из которой он едва слышал ее шепот: «О, да… да… да…»
Когда все кончилось и они распались, а потом оплели друг друга слегка влажной путаницей рук и ног, он понял, что никогда и никому не был так благодарен. Вот только не знал, что сказать.
Найти подсказку в ее лице не удалось, потому что она уткнулась в его грудь и он видел лишь ее темные спутанные волосы; она хотела, чтобы он заговорил первым. Фрэнк повернул голову и разглядел косую щель под жалюзи, которые она успела чуть приподнять, до того как упала в его объятья. В проем были видны облезлый карниз дома напротив, а над ним каминные трубы и телевизионные антенны, на фоне яркой небесной синевы читавшиеся причудливыми силуэтами. Откуда-то из высокого далека подкрадывался гул самолета. Фрэнк перевел взгляд в комнату, где все: репродукции Пикассо, подборка «Книга месяца»,[17] раскладное кресло, каминная полка, уставленная фотографиями, — плавало в жарком золотом свете. Возникла первая упорядоченная мысль: пальто и рубашка валяются вон там, около кресла, а ботинки, брюки и трусы здесь, рядом. В полминуты он мог бы одеться и уйти.
— Наверное, о таком ты и думать не думала, когда утром пошла на работу? — наконец сказал он.
Долгая тишина была такой полной, что Фрэнк расслышал тиканье будильника в соседней комнате. Потом Морин ответила:
— Нет, конечно, не думала.
Она поспешно села и схватила свой роскошный голубой джемпер, чтобы прикрыться. Потом, видно, решила, что стыдливость уже роли не играет, и выпустила свитер, но затем вновь суматошно его схватила, явно озадаченная мыслью, что, возможно, для стыдливости сейчас самое время, и прикрыла им грудь. Ее некрасиво растрепавшиеся волосы торчали сотнями завитушек, что, наверное, изводило ее в детстве. Она осторожно их потрогала, но не в попытке пригладить, а скорее машинально, как некогда шестнадцатилетний Фрэнк трогал свои прыщики, чтобы убедиться: злосчастье никуда не делось. На щеках ее проступили красные пятна, словно от пощечин, она выглядела невероятно уязвимой, и казалось, лицо выдает все ее мысли. Что скажет Норма? Ужаснется, что ее так легко заполучить? Да нет, Норма подойдет к этому со взрослым пониманием и не станет рассуждать в таких безнадежно банальных категориях, как «трудно», «легко», «заполучить». Но если все это такое взрослое и понятное, почему она не может решить, что делать с джемпером? Почему так ужасно мучается, не зная, что же такое сказать мужчине?
Наконец она успокоилась. Тряхнула головой, словно отбрасывала с лица густые блестящие пряди, надела улыбку из салонной пьесы и впервые посмотрела ему в глаза:
— Сигарета найдется, Фрэнк?
— Да, конечно. Пожалуйста. — Слава богу, диалог налаживался.
— Какой ты выдумал отдел?
— Что?
— Ну, где мы вроде бы застряли. Для миссис Йоргенсен.
— А! Наглядных пособий. Но я не выдумывал. Что-то с подобным названием было этаже на восьмом, что ли. Не волнуйся, она не сообразит.
— Нет, это здорово, правда. Наглядные пособия! Извини, я на секунду.
Неловко ссутулившись, словно от этого была менее голой, Морин пробежала в комнату, где тикал будильник.
Когда она вернулась в длинном халате и с почти восстановленной прической, полностью одетый Фрэнк вежливо разглядывал фотографии на каминной полке, точно гость, которого еще не пригласили к столу. Морин показала ему, где туалет, привела в порядок кушетку и к его возвращению нерешительно топталась в кухонном закутке.
— Может, чего-нибудь выпьешь?
— Нет, спасибо, Морин. Вообще-то мне пора. Поздновато уже.
— Боже, который час? Ты пропустил поезд?
— Ничего, поеду следующим.