Читать интересную книгу Конец буржуа - Камиль Лемонье

Пирушка продолжалась до самой ночи. Ренье был в ударе. Насмешнику пришла в голову дикая затея — он решил окрестить первенца Пьебефов в шампанском. Сибилла не стала протестовать.

— Дитя богачей, — провозгласил он, — во имя пятифранковой монеты, которая будет твоим единственным божеством и даст тебе власть над людьми, окропляю тебя этой священной шампанской влагой, светлой, как то золото, которое ты призван держать в руках, кипучим, как помойные ямы, как зловонные нечистоты, из которых родилась слава Пьебефов, твоих отца, дяди и деда.

Наконец мужчины уже до того перепились, что потеряли всякое человеческое подобие. Лица их налились кровью. Кадран-отец, заядлый пьяница, осушавший ежедневно один по три бутылки бургундского и славившийся своим винным погребом, считал своей обязанностью напоить всех до положения риз. Сам он мог выпить сколько угодно, и теперь, опоив и обкормив всех присутствующих, он злорадно тешился, глядя, как они превращаются в какие-то комки сырого теста, как лица их становятся осоловевшими и помятыми, как у них отвисают челюсти. Когда Жан-Элуа и Жан-Оноре с семьями собрались уезжать, Кадран попробовал было задержать их, начав отпускать по их адресу самые язвительные замечания. Оба брата, однако, стояли на своем, утверждая, что их ждут дела. Тогда Кардан сосредоточил все свои силы на тех, кто остался; он велел принести из погреба самые крепкие вина и тут же возглавил возобновившееся бурное веселье.

Г-жа Кадран, которая давно привыкла к таким попойкам, среди всех этих побагровевших лиц сохраняла полное спокойствие и продолжала угощать сидевших с нею рядом гостей. Сибилла, притихшая, счастливая, с сонной улыбкой на толстых, похожих на цветущий тюльпан, губах не могла уже справиться с дремотой, охватившей ее, едва только зажгли газ. В жилах у нее текла та же густая, еле шевелившаяся кровь, что и у ее брата Антонена. Еще девушкой она предпочитала всем людным сборищам мягкие подушки и перины, часы бездумной праздности. Казалось, она уставала от одной тяжести собственного тела, упругого и свежего, как у откормленной телки. Ее томные глаза были полны безмятежного покоя и неги. В театре голоса актеров и жара от зажженных жирандолей повергали ее в мучительное оцепенение. Можно было подумать, что она появилась на свет, еще не совем проснувшись, что ей не хотелось покидать утробу матери. Г-жа Кадран долго не отнимала ее от груди; всех своих детей она кормила сама, и поэтому, когда дочери ее было уже двенадцать лет, губы девочки все еще сохраняли привычку к прежним младенческим движениям. И радость и горе — все увязло в этой клейкой, тягучей лени. Три маленьких детских гробика с телами еще не начавших жить существ после очень скоро высохших слез почти не оставили следа в этой душе, не знавшей, что такое настоящее горе. Когда же появилась эта последняя надежда, этот Элуа-Кретьен, чье рождение праздновалось, как рождение инфанта, с которым возились, как с куколкой, которым гордились, видя в нем продолжателя рода, то больше всех этому событию, должно быть, радовалась ее восемнадцатилетняя сестра Жермена.

Жермена, смуглая брюнетка с резкими и столь же крупными, как у бабки, чертами лица, была настоящей душою семьи. Нежность и отзывчивость делали ее добрым колосом на поле, где произрастали одни только смертные грехи. После десерта она тут же вышла из-за стола и, вернувшись с кормилицей к Пьебефам, забавлялась тем, что качала малютку, трогательно изображая собой молодую мать.

По мере того как Ренье пьянел, он все более ожесточался. В сердце этого жалкого калеки тлели угли разврата и злобы, и его ненависть к людям все больше раздувала огонь. Этот отвратительный и в то же время миловидный горбун, умевший глядеть на женщин совершенно невинными глазами, впал в настоящее неистовство, едва только он заговорил о пошлых буржуа, которых он считал низшими существами. Он отвел в сторону Пьебефа и сказал ему:

— Отцовство твое, дорогой мой, накладывает на тебя известные обязательства. Теперь, когда после всех обещаний, которые ты нам попусту давал, у тебя действительно появился отпрыск, ты должен сделать из него воителя. Это твой сын, и он должен быть таким же зубастым, как и ты. Его молочные зубы должны превратиться в резцы и клыки, должны уметь кусать и рвать на части. Научи его, если это ему не будет дано с рождения, наедаться жизнью до отвала, хотя бы ему и пришлось лопнуть от натуги. Пусть он пожирает бедняков — таков удел богачей. Подумал ли ты, сколько горя бедных людей в каждом куске, который какой-нибудь молодец вроде тебя подносит ко рту? Так вот, научи своего сына выбирать куски покрупнее — в этом наше общественное призвание. Мы годны только на то, чтобы набивать себе брюхо. Мы — машины для пожирания еды. Что же, это совсем неплохо. Чем больше всего мы поглотим, тем меньше останется другим. Тогда наступит последняя великая свалка, все остановится и замрет! Земля будет облуплена, как пустыня, люди будут вынуждены поедать свои экскременты.

— Эй, Ренье! — крикнул бочкоподобный Антонен, уже еле ворочая языком. — Видел ты, сколько я сегодня умял? Давай-ка заключим пари, что я за три минуты очищу эти три тарелки с пирожными и даже запивать ничем не буду.

— Идет.

Антонен придвинул к себе тарелки, уплел шесть пирожных одно за другим, потом вздохнул. Оставалось еще двенадцать. Одна минута прошла. Он сидел, вытаращив глаза, раздув щеки, как пузыри. Потом он начал снова. Но куски слипались во рту, как комья; на какое-то мгновение он остановился, открыв рот, еле дыша, побагровев от натуги. Но потом рот его сразу закрылся, и он тут же за один присест уничтожил содержимое последней тарелки.

— Я проиграл! — воскликнул маленький горбун. — Но все равно это стоит моих двухсот франков.

Когда пробило полночь, его осенила неожиданная мысль. Неподалеку открылся новый публичный дом для любителей экзотики и девической невинности. Это, во всяком случае, заслуживало внимания.

— А что, если мы отправимся сейчас пощупать им ляжки? Право же, игра стоит свеч!

И вот эти женатые мужчины, почтенные отцы семейств, услыхав его зов и предвкушая сладость розовых девических тел и всю неистовую вакханалию, зарычали от похоти.

Под влиянием яств и вина, круживших им головы, в их дряблых, хилых телах пробуждались горячие желания. Это было какое-то глухое рычанье плотоядного зверя, ярость хищника, изголодавшегося по самке. Женщина представала их извращенному воображению как только что убитая, теплая крупная дичь, и раздувшиеся ноздри их уже ощущали запах этой крови.

Кадран, предложивший им еще одно блюдо, понял, что он бессилен справиться с их скотским инстинктом. Он с сожалением прошептал на ухо Пьебефу-младшему, с которым они вместе веселились на больших ярмарках:

— Ах, если бы мы с тобой были только вдвоем! Но сейчас я не могу, здесь ведь Антонен и Ренье. Не надо подавать им дурных примеров.

Опираясь руками на столы, еле передвигая ноги, все поднялись. Обожравшегося Антонена, который был похож на расколотую тыкву и, казалось, вот-вот распадется на куски, пришлось взять под мышки и волочить до ближайшей стоянки экипажей.

Вся компания уселась в фиакры, и шум колес постепенно замер в тишине спящего города.

X

После смерти браконьера положение в Ампуаньи еще более осложнилось. В осиротевшей лачуге остались шесть брошенных на произвол судьбы существ: жена и пятеро тощих, похожих на маленьких волчат, детишек, которые теперь собирали милостыню на дороге.

«И для чего только эти люди заводят детей? — думал Жан-Элуа. — Пьебеф был бы вправе иметь полный дом детей, а у него только один, и то он еще с таким трудом спас его от смерти. Какая чудовищная несправедливость!»

Глядя на мир со скалистых вершин Ампуаньи, так высоко поднимавшихся над долиной — над этой юдолью скорби, своими глазами сытого буржуа, он видел внизу только низменных, недостойных существ, не имевших ничего общего с высшею расой, к которой он себя причислял. Жизнь босяка, продырявленного ружейными пулями, представляла для него не большую социальную ценность, чем жизнь зайца, застреленного в лесной чаще. Жан-Элуа пока еще не делал последнего вывода: жизнь зайца могла оказаться более ценной — погибший под пулями человек поплатился ведь именно за то, что хотел убить зайца. Роли переменились: у зайца было право на жизнь, а браконьер был всего-навсего жалкой лесною дичью, обреченной на гибель.

Следователь потребовал к себе для допроса всех слуг. Он вызвал даже самого Жана-Элуа. Была сделана попытка прекратить дело на основании того, что убитый — закоренелый преступник, уже трижды осужденный законом. Однако оппозиционные газеты, видя в этом повод для нападок на банкиров и на безбожников, с каким-то особым сладострастием вопили о пролитой крови и настаивали на ускорении процесса. Вдова убитого, подстрекаемая поборниками оппозиции, требовала двадцать пять тысяч франков. Рассанфосс предложил ей шесть тысяч. Жан-Оноре, с которым брат его стал советоваться, склонен был думать, как и он, что такого рода сделка необходима. Пусть никто не считает, что это какое-то посягательство на его собственность; это всего-навсего желание его самого, Жана-Элуа, милостиво оказать помощь пострадавшим.