силе любви и о духовном прозрении, так как физическое прозрение Иоланты никогда не произошло бы без прозрения любовного. Она безумно захотела видеть мир, который наполнен такими словами, как те, что она впервые услышала от Водемона.
Я уверена, что и чисто физически Иоланта прозрела, – хотя и признаю возможность иных трактовок. Заметим кстати, что в либретто после реплики эбн Хакиа «Не наказанье, а спасенье дочери твоей!» есть примечание «С этого момента сцена начинает темнеть, вдали горы принимают окраску вечерней зари». А в финале, после реплики хора «О, счастье, о, радость, Иоланта видит свет!» и вовсе значится: «Почти ночь; только дальние вершины гор чуть освещены отблеском вечерней звезды».
Какое уж там «при свете дня»! Значит, это совсем не о дневном свете. Чайковский написал оперу о чуде любви. А любое чудо связано с необыкновенными явлениями, с исцелениями от рук великих врачей, которые владели духовными силами, – именно таков эбн-Хакиа.
Для меня эбн-Хакиа – это хилер. Не просто врач, а магический врач, который воздействует на организм через желание, через силу духа. Он говорит, что Иоланта должна быть одержима желанием видеть. Лишь тогда и только тогда моё лечение возымеет силу. А пока в ней это желание не превзошло все мыслимые и немыслимые пределы, я ничего сделать не смогу, и даже мои хилерские способности и моя медицина не помогут, пока это её желание с силой не выплеснется наружу.
Согласна, от его арии немного веет какой-то непостижимой, мистической силой. Чайковский впоследствии признавался в том, что мелодию эту услышал от человека арабского происхождения в стамбульской оружейной лавочке. В этой остинатной восточной мелодии – я почему-то уверена, что ибн Хакиа будет петь её своей пациентке и во время операции! – таится магический ключ. Это заклинание! Он, как факир, властно велит Иоланте идти за ним, верить ему и прорваться за пределы своих человеческих возможностей.
И это происходит: Иоланта преодолевает свой человеческий, женский порог, и он это чувствует, забирая её в этот свой мир – и она становится совершенно другой. И после лечения Иоланта говорит уже совершенно другими словами. С ней происходит невероятное преображение, она выходит за рамки своего прежнего представления о мире. Она уже перестала быть той девочкой, какой мы видим её в самом начале оперы, она говорит мудрейшие вещи, а значит, она проснулась духовно и в ней ожили совсем иные силы, иные желания.
Любовь – и желание в полной мере почувствовать этот мир, вырваться за рамки очерченного ей отцом, Мартой и подругами мирка. Иоланта становится таким же мудрецом, как Эбн-Хакиа. И если бы Иоланта даже не прозрела физически – допустим! – она духовно прозрела бы настолько, что стала более зоркой, чем все зрячие люди.
Вообще для Чайковского, как для человека глубоко верующего, это была чрезвычайно важная тема. Тема прозрения духовного и прозрения в любви. Потому что рассказы о подвигах и чудесах, которые совершал Христос, Чайковский любил с самых младых ногтей, и он требовал от своей няньки, от своей гувернантки читать ему детское Евангелие. Нет предела возможностей для человека, жаждущего прозреть духовно, преодолеть некий очень важный для него духовный путь и получить бесценный опыт духовного и человеческого прозрения.
А граф Готфрид Водемон просто стал тем спусковым механизмом, тем ключом, который заставил Иоланту поверить в то, что она действительно всё может. Она жаждет любви, жаждет прозрения, жаждет быть адекватной, идентичной тому прекрасному миру, который он ей открыл. Миру любви, счастья, его познания и понимания. Именно это заставило Иоланту и её отца согласиться на безумно сложную операцию.
Она всё прекрасно понимает. Водемон готовится принять смерть, а Иоланта – наверное, это драматическая кульминация оперы! – отвечает: «Нет, рыцарь, нет! Жизнь так прекрасна, / Надо жить, живи!.. / Дай руку мне… теперь позволь мне до лица коснуться…» Солирующие виолончели в этот момент просто божественно поют главную, гимническую тему, после чего следует главное: «Врач, начинай леченье, теперь я всё снесу… / Я буду видеть, и он будет жить!»
An die Freude?[7]
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославленья,
Предаем тебе сердца!
Это «Ода к радости» (An die Freude) Шиллера, опубликованная в 1827 году, перевод Фёдора Ивановича Тютчева.
Чудный первенец творенья,
Первый миру дар Творца,
Славы Божьей проявленье,
Лучший перл Его венца!
А это Модест Ильич Чайковский, та самая гимническая тема, те слова, которые Водемон адресует Иоланте. В советском варианте либретто это звучало как «Чудный дар природы вечной,/Дар бесценный и святой, / В нём источник бесконечный /Наслажденья красотой!». То есть опять-таки налицо подмена смыслов.
Тут для меня – и, думаю, для всех – совершенно очевидно сходство с «Одой к радости». Песней Любви, песней о великом Творении Божьем, о том, что Бог нас сотворил всех братьями и сёстрами по крови, братьями по ощущению Господа, мира и космоса.
Тут – то же самое: «Чудный первенец творенья…» Эта тема проходит у Чайковского и в Шестой симфонии, она звучит в его романсах. Всепоглощающая любовь. Самое главное в том, что все мы – дети Божьи и должны жить в радости, в любви, мы должны обняться все, потому что только в ощущении этого братства люди и могут чувствовать себя счастливыми. Бетховен это очень точно провозгласил!
Чайковский обожал Моцарта, но он боготворил и Бетховена. Хотя и признавался при этом, что Бетховен для него страшноват, слишком грандиозен, что он не в силах в полной мере впитать его, как Моцарта. Моцарт, говорил Чайковский, – это мои крылья, а Бетховен – это колосс, который меня иногда страшит.
И вместе с тем для Чайковского Девятая симфония – высшая точка этой космической радости. Светоч, луч, прожектор такой, и в Иоланте это тематика схожая – возвышение любви, познание любви, это ощущение того, что ты мир раскрываешь через людей полностью, распахиваешь эту магическую дверь… Дверь для Иоланты в мир, который прежде был закрыт для неё на все ключи и замки, распахнул Водемон. А Бетховен в Девятой симфонии так же открыл дверь – только для всего человечества, говоря людям: вам подвластно всё, обнимитесь – и ничто не сможет вам, силе вашей духовной любви и человеческому единению противостоять.
Сфинкс из Прованса
Борис Александрович Покровский не раз называл «Иоланту» самой загадочной оперой Чайковского. Так оно и есть. Во-первых, это