«Труднее всего, — писал вскоре после этого Энгельс, — понять то благоговение, с каким Коммуна почтительно остановилась перед дверьми Французского банка. Это было также крупной политической ошибкой. Банк в руках Коммуны — ведь это имело бы большее значение, чем десять тысяч заложников. Это заставило бы всю французскую буржуазию оказать давление на версальское правительство, чтобы заключить мир с Коммуной».
В те же дни, когда закладывался фундамент Коммуны, были допущены и другие непоправимые политические просчеты. Группа мэров явилась в ратушу, и один из них задал Варлену вопрос:
— Что вы, собственно, хотите? Удовлетворитесь ли вы все согласием на выборы нового муниципалитета?
Варлен ответил не задумываясь:
— Да, мы хотим избрания Коммуны как муниципального совета. Но этим еще не ограничиваются наши требования — и все вы это прекрасно знаете! Мы хотим коммунальных свобод для Парижа, уничтожения префектуры полиции, права для Национальной гвардии самой выбирать всех своих офицеров, в том числе и главнокомандующего, полного прощения неоплаченных квартирных долгов на сумму меньше пятисот франков и пропорционального снижения прочих долгов за квартиру, справедливого закона об уплате по векселям. Наконец, мы требуем, чтобы версальские войска отошли на двадцать миль от Парижа.
Муниципальные власти категорически отказались принять даже такие весьма умеренные требования. Реакционеры разных мастей вопили, что они не признают Центральный комитет и единственной законной властью для них в Париже является собрание мэров и прежних депутатов. До глубокой ночи, пять часов подряд, шел отчаянный спор между представителями Центрального комитета Национальной гвардии и мэрами. Варлен, не ложившийся спать уже несколько ночей, вконец измотанный, не заметил хитроумной ловушки; он пошел на уступки с незначительными оговорками. Выйдя из прокуренной, душной комнаты и придя в себя на свежем воздухе, в тиши безлюдной улицы, он тотчас же понял, что оступился. Придя к товарищам, он назвал свое поведение ошибкой и предложил ответить отказом на притязания мэров и депутатов. Но ничего так и не было сделано.
Варлен, как и многие парижские пролетарии, был все еще в плену пагубных иллюзий, порожденных естественным патриотизмом. Страну окружали немецкие войска. Многие революционеры боялись повредить родине в столь трудную пору, когда враг стоял на подступах, развязав братоубийственную гражданскую войну. Они не понимали, что Тьеру и французской буржуазии Бисмарк и его армии были значительно ближе и дороже, нежели французские пролетарии. Нет ничего более беспощадного, нежели ненависть классового врага.
Очень скоро для Варлена и его единомышленников настала пора прозрения. Но многое было уже непоправимо упущено. Тем не менее власть в Париже принадлежала трудящимся с их Национальной гвардией.
Все, кто стремился построить новый мир на одном маленьком клочке земли, среди бешеной, разбушевавшейся стихии, записывались, в Национальную гвардию.
Чего только не могут люди, охваченные единым устремлением! Несмотря на страшную угрозу — войну, город, объявивший власть трудового народа, зашевелился, загудел, ожил и десятками, сотнями тысяч рук стал действовать, отстраиваться, принаряжаться.
Члены Центрального комитета Национальной гвардии работали без сна и отдыха. Они постоянно собирались в ратуше, в зале, прозванном голубым из-за поблекшего небесного тона штофа на стенах и росписи на потолке, изображавшей небо и порхающих амуров, чтобы сообща обсудить, как встретить во всеоружии наступление немецких и французских врагов.
В первые дни взятия власти рабочими кое-кто, в том числе медик Жаклар и переплетчик Варлен, еще помышлял о том, не предложить ли переговоры и некоторые уступки Тьеру. Скоро, однако, всем стало ясно, что пропасть между Парижем и Версалем стала непроходимой.
Случилось так, что вместе с приходом к власти народа в Париже утвердилась также весна, ясная, теплая. Народ днем и ночью толпился на улицах. Природа торжествовала победу возрождения вместе с людьми. Никогда радость людей не была столь пламенна, безудержна, пьяняща, как в эти дни второй половины марта в Париже, несмотря на угрозу, нависшую со всех сторон. Так любовь не слабеет, а возрастает, когда к ней подкрадывается опасность.
Но дальновидные революционеры, такие, как отважнейшие из отважных Ярослав Домбровский, Луиза Мишель, не были спокойны. С первых дней завоевания рабочими власти они настаивали на немедленном окружении осиного гнезда реакции. Луиза Мишель, прозванная коммунарами «Красной девой Монмартра», мечтала разделаться с Тьером, уничтожив этого змия реакции.
— Я, которую обвиняют в беспредельной доброте, — говорила она, — я, не бледнея, как снимают камень с рельсов, отняла бы жизнь у этого кровавого карлика.
Опасения Домбровского и Луизы Мишель разделяли в Лондоне Маркс и Энгельс.
28 марта Центральный комитет Национальной гвардии передал свои полномочия избранной свободным голосованием Парижской коммуне; это новое правительство трудящихся состояло из 86 человек, в большинстве своем — рабочих.
В этот день площадь городской ратуши была с утра запружена толпами вооруженных людей. Перед деревянным возвышением собрались члены Коммуны. Широкие алые ленты, повязанные наискось мундиров и пиджаков, служили знаком их почетного сана. Играла музыка. Казалось, что начался военный парад армии, уходящей на фронт. Поблескивали на солнце штыки среди трепетавших от ветра ярко-красных с золотой бахромой знамен. Прижатые друг к другу ружья Шайпсо колыхались, как густые камышовые заросли. Солнце золотило жерла пушек на лафетах. Речей не было. Под грохот орудийных салютов и дробь барабанов шли батальоны Национальной гвардии. Женщины махали им пестрыми флажками и букетами гвоздик. Пение «Марсельезы» сливалось со звуками оркестров. Люди держались за руки и улыбались друг другу.
— Да здравствует Коммуна!
— Да здравствует социальная революция!
Этот клич несся в небо, вызывая откровенный испуг или досаду у тех немногих новоизбранных членов Коммуны, которые принадлежали к партиям буржуазных республиканцев.
Измена с первых дней победы народа притаилась в Париже и сразу же начала исподволь подтачивать Коммуну. Некоторые мэры и депутаты, получив указания от Тьера, намеренно затягивали переговоры о мире, чтобы дать окрепнуть версальской армии и усыпить бдительность парижан.
Коммуна была ослаблена доверчивостью. Счастливый человек порою бывает беспечен. А трудовой люд столицы был опьянен радостью, полон радужных надежд и прекраснейших намерений и желаний. Стремясь сделать наибольшее количество людей счастливыми, коммунары забывали о том, что именно это ожесточало против них многочисленных врагов — собственников всякого рода. Стремясь предотвратить кровопролитие, Коммуна не хотела первой начинать войну и верила, что морально и численно превосходит войска Тьера и немцев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});