Местные жители, попривыкнув к Але и к Аде, рассказали им, как до их приезда, за год приблизительно, «очистили» Туруханск от прежних ссыльных, среди которых много было сектантов и священников из России. Согнали их всех однажды весной на берег да и расстреляли…
«Я не отчаиваюсь, — писала Аля. — Я просто безумно устала, вся с головы до пяток, снаружи и изнутри. Впрочем, может быть это и есть отчаяние…
…Я давно уже не живу на свете, я уснула, ибо другого выхода для меня нет…
…Мне все время кажется, что я не свою жизнь проживаю, да так оно и есть…
…последнее время я совсем не живу, а, скажем, «переживаю зиму», «доживаю» до весны и так далее…
…Сегодня ушел последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушел на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенное снегом…»
В 1950 году Аля еще получала короткие весточки от Мули, редко, но получала. А от 9 июля было последнее его письмо, очень грустное, безнадежное, и можно было понять, что ему худо, — что-то изменилось в его жизни. Конечно, ничего толком он объяснить не мог, письма перлюстрировались, но тон письма и приписка: «Не пиши мне, пока я снова не напишу. Крепко обнимаю, твой Мулька» — очень встревожили Алю. Потом, чуть позже, была еще одна открытка, без подписи, без обратного адреса, почерк был Мулин, он объяснялся Але в любви, говорил, что никогда и никого не любил так, как ее, что она была единственной в его жизни, и получалось так, словно бы он прощался с ней навсегда, стоя уже у последней черты…
Аля получила эту открытку на почте до востребования, как и все другие письма. Принесла домой, в свою хибару на улице Лыткина, дала прочитать Аде и сожгла. Она сказала, что не хочет, чтобы открытка эта попала в чужие руки, а ведь нет никакой гарантии, что не придут еще раз и не арестуют еще раз.
От Мули больше известий не было. Аля писала теткам, запрашивая их, знают ли они что о нем писала и об этой последней открытке и что дважды на нее ответила, но от него уже ничего не получила.
Знали ли тетки, что еще летом 1950 года Муля был арестован? Знали и молчали или не знали? Аля и в 1952 году просила их: «Если что-нибудь слышно о Муле, напишите. Все, с ним связанное, постоянно меня интересует, хотя теперь (и навсегда!) вполне отвлеченно».
«Слышно ли что о Мульке, я ведь ничего о нем не знаю…»
В августе 1950 года мы ждали на даче, на Николиной горе, одну общую с Тарасенковым приятельницу, но она не приехала… Раньше ее ссылали за отца (который погиб, в заключении), и выбраться из ссылки ей помог Александр Александрович Фадеев. Теперь ее арестовали. Наша несостоявшаяся встреча состоится спустя почти шесть лет…
Она расскажет — нет, не сразу, конечно, вначале еще боялись говорить, — потом расскажет, как требовали от нее, чтобы она написала донос на уже арестованного поэта Льва Квитко, — что он вел с ней антисоветские разговоры; на Льва Кассиля, — что он говорил ей, будто собирается бежать в Америку; на Анатолия Тарасенкова (чья дезидерата была обнаружена у нее при обыске), — что он собирает антисоветскую литературу; на Михаила Герасимова (известного антрополога, с которым она встречалась), — что он был настроен против Советской власти. А Герасимов между тем в том же 1950-м был представлен на соискание Сталинской премии и получил эту премию.
Но все, что касалось Кассиля, Тарасенкова, Герасимова, служило лишь преамбулой к ее собственному делу — ей инкриминировалось, что она, работая референтом в секторе литературы и языка Академии наук, выкрала там секретные документы! Документов этих там заведомо быть не могло, да и вообще в Академии наук никаких документов не пропадало, но это не имело значения! По сценарию: она выкрала и передала документы матерому шпиону С. Д. Гуревичу, с которым была в давних отношениях, а он эти документы передал иностранной разведке! И еще — во время обыска в ее комнате была обнаружена коробка с моделями гитлеровских орденов уменьшенного размера, это был трофей ее брата, бравшего рейхстаг! И теперь ей приписывалась еще связь чуть ли не с самим Гитлером… Это все было бы очень смешно, если бы не было так трагично!..
А С. Д. Гуревича — (Алиного) Мулю — тоже забрали тем же летом. В библиотеке. И когда к нему в квартиру ввалилось сразу восемь человек, его жена Шуретта, вскочив на подоконник, хотела выброситься в окно. Но ее успели схватить…
Недавно в одном доме я встретилась с сотрудницей ТАСС, с которой Муля работал до последних дней. Она тоже отсидела свой срок! Она рассказывала мне, что у нее с Мулей часто совпадали ночные дежурства, они работали в смежных отделах: он — в английском, она — в немецком. Дежурить с ним было всегда интересно, и ночь быстро проходила — он умел придумывать и рассказывать всякие занимательные истории. Ей нравился Сэм, как звали его в ТАСС; он был умен, остер и даже зол на язык, и даваемые им прозвища потом всю жизнь сопутствовали людям. Он пользовался популярностью среди работников ТАСС, там даже бутерброды ели «по Сэму» — многослойные, кладя на хлеб все сразу, и сыр, и колбасу, и рыбу — все, что попадало под руку. В ТАСС в те годы шли аресты, все были постоянно взбудоражены, а Сэм казался спокойным, или умело делал вид, что спокоен. Ей потом припоминалось, как во время ночных дежурств он обязательно раза два звонил домой — словно бы проверял, как там, и давал знать, что у него все в порядке… И вдруг его совершенно неожиданно исключили из партии как бывшего еще в студенческие годы троцкиста и уволили из ТАССа.
Он еще какое-то время ходил на свободе. Мои товарищи говорили: к одному он как-то зашел домой, сказал, что разбил всех друзей на квадраты и теперь обходит их и выясняет, не могут ли они помочь найти ему работу; другого он встретил на улице почти накануне ареста и жаловался, что ничего не получается с работой — нигде его не принимают…
— Ну что же, — сказал он, — не устроюсь, буду на Клязьме, на даче у Шуретты, разводить кур!
Разводить кур ему не пришлось…
Та моя приятельница, которую связали шпионской работой с Мулей, говорила мне, что она видела его на Лубянке. Ее привезли из Бутырок, втолкнули в узкую длинную комнату, где спиной к окну за столом сидел ее следователь по особо важным делам, сбоку стенографистка. Следователь, не дожидаясь, пока моя приятельница сядет, продиктовал, что идет очная ставка такой-то с С. Д. Гуревичем. И сразу задал вопрос: «Вы передавали секретные документы, выкраденные вами из сейфа Академии наук, С. Д. Гуревичу?» И сам же за нее ответил: «Да, передавала». Затем следовал вопрос: «С. Д. Гуревич, вам такая-то передавала секретные документы, выкраденные ею из сейфа Академии наук?» — И сам же следователь отвечал за С. Д. Гуревича: «Да, передавала». И все это в темпе: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Приятельница никак не могла понять, в чем дело, что происходит, потом перебила следователя: