В то самое время, как писались эти строки, происходили события, знаменовавшие окончательный перелом в отношениях США со старыми империями. Перед суэцкой авантюрой британский консервативный министр иностранных дел сэр Энтони Иден (Anthony Eden) заявил, что Британия на Ближнем Востоке по-прежнему сильнее и влиятельнее, чем США, а потому не надо бояться «действовать без полной американской поддержки. Мы должны сами сформулировать свою политику исходя из наших собственных интересов в этом регионе и по возможности принудить Америку поддерживать наши решения»[1240]. Подобный взгляд на вещи представлял собой полнейшее заблуждение. События показали, насколько ошибались в Лондоне. Сопротивление египетских войск и флота было легко сломлено, но на стороне египтян общим фронтом выступили США и СССР. Американский президент Дуайт Эйзенхауэр (Dwight Eisenhower) мобилизовал против Англии и Франции ООН. Он оказывал на Англию экономическое давление. Более того, он нанес империи дипломатический удар в самое сердце, как пишет британский историк: «Воспользовался тем, что боевыми действиями в Суэце были недовольны страны Содружества, такие как Канада, Индия и Пакистан»[1241].
Игра была сыграна. Английский правящий класс понял урок. После провала Суэцкой авантюры «The Economist» констатировал: произошло «крушение остатков британского влияния в Восточном Средиземноморье, возможно, и на всем Ближнем Востоке»[1242]. На самом деле речь шла о чем-то гораздо большем. Деколонизация Британской империи стала осознанной и последовательно проводимой политикой Лондона. Лозунг свертывания имперского присутствия «к востоку от Суэца» сменился тотальной эвакуацией. В Африке первой свободной страной стала Гана, она была провозглашена доминионом в 1957 году, Нигерия получила конституцию еще раньше, в 1954 году. Теперь вопрос был лишь в конкретном сроке провозглашения независимости.
Существование Британской империи, пишут английские историки, «долгое время служило интересам многих других наций»[1243]. Иными словами, она была необходима как важный элемент мировой капиталистической системы, политически и экономически структурируя глобальное рыночное пространство. В новых условиях она утрачивала свою структурирующую и организующую роль, а потому становилась не нужна ни британскому, ни американскому, ни международному капиталу. После Второй мировой войны Британское Содружество наций (the Commonwealth) все еще выглядело обновленным и несколько демократизированным вариантом империи. Решение Индии, упразднившей монархию, но оставшейся в составе Британского (тогда еще) Содружества, в значительной мере определило и курс новых африканских государств, выделившихся из Британской империи. Это решение по-своему суммирует и взаимоотношения между английской и индийской элитами в процессе деколонизации. Скорее всего, если бы британские власти пошли на более значительные уступки в 1930-е годы, Индия, подобно Австралии и Канаде, так и осталась бы номинально английским доминионом после получения независимости, а если бы Лондон не поторопился с передачей власти после Второй мировой войны, политический разрыв с бывшей метрополией стал бы полным и решительным.
Однако представление о Содружестве как демократическом продолжении империи оказалось очередной иллюзией. Уже в 1962 году, заявив о намерении вступить в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), Британия явственно продемонстрировала бывшим доминионам и колониям, что она «убегает от Содружества» (running away from the Commonwealth)[1244]. Подобный поворот событий вызвал далеко не восторженные чувства во многих странах, традиционно связанных с Англией. Но пути назад не было.
Французские элиты осознали смысл происходящего позднее и переживали его гораздо более болезненно. Однако им тоже пришлось смириться. Последней колониальной державой в Африке оказалась Португалия, некогда первой начавшая захват этого континента. Португальский колониализм рухнул в середине 1970-х годов.
Деколонизация была с энтузиазмом встречена европейскими левыми кругами, для которых со времен национальных революций XIX века принцип самоопределения наций был одним из ключевых идей их политической философии. Вопрос, однако, состоял в том, насколько речь шла в данном случае именно о сложившихся нациях, а главное — кем, в чьих интересах и с какими целями проводилась деколонизация на практике. Именно этот классовый аспект проблемы леворадикальное европейское сознание упускало с удивительной легкостью, ограничиваясь романтическими восторгами по поводу «зари свободы над Африкой» или «пробуждения Востока».
Деколонизация в целом прошла по империалистическому сценарию, усугубив зависимость «периферии» от «центра». Вопреки общепринятому в 1960-е годы представлению о «крахе колониальной системы империализма» в Африке и Азии, речь шла не об отступлении империализма, а о перераспределении власти и реконструкции системы контроля. По существу, деколонизация стала еще одним, на сей раз, непризнанным преступлением империализма. Западная Европа разорила страны «третьего мира» дважды. Первый раз с помощью колониального завоевания, а второй раз с помощью независимости.
Точно так же, как сторонники свободной торговли в середине XIX века добивались ухода Компании и открытия рынка Индии, 100 лет спустя национальная буржуазия, порожденная колониализмом либо развившаяся под его влиянием, добивалась ухода колонизаторов — такова диалектика капитализма.
Имперская форма организации «периферии», характерная для XIX и первой половины XX века, должна была уступить место новой системе независимых государств, находящихся под военно-политической и экономической гегемонией США. Подводя спустя полвека итоги деколонизации, многие аналитики с изумлением обнаружили, что «постколониальная ситуация не сильно отличалась от колониальной»[1245].
Причину неудачи, которую — с точки зрения практических результатов независимости для народов Африки и Азии — потерпела во многих случаях деколонизация, надо искать не в конкретных ошибках или политических коллизиях, типичных для новых независимых государств, даже не в их отсталости и ограниченности кругозора местных элит (включая так называемых «радикалов»), а в том, что колониализм изначально был лишь средством реализации глобального капиталистического проекта, который после деколонизации не только не потерпел поражения, но, напротив, вступил в новую фазу. Поскольку колониализм был лишь техническим инструментом капиталистической экспансии, формой, в которой она развивалась в условиях XIX века, его устранение не только не решало проблемы по сути, но, напротив, делало эксплуатацию «периферии» более эффективной, более дешевой для западного «центра» и более адекватной новым, изменившимся условиям развития самого Запада.
Идеологией, восторжествовавшей в процессе деколонизации, закономерно оказался национализм, быстро принявший репрессивно-авторитарную форму. Даже такой бескомпромиссный и проницательный критик империалистической культуры как Эдвард Саид вынужден констатировать, что националистические мифы ничем не лучше мифов западного «ориентализма», ибо сводят жизнь народа и культур к «взаимной противоположности и противостоянию» (separation and distinctiveness)[1246].
Свои политические претензии постколониальный национализм, как и любой другой национализм, обосновывает историей, переосмысливаемой задним числом в удобных для себя категориях, представляя себя наследником национально-освободительных движений колониальной эпохи. В одних случаях подобная ссылка на прошлое является «технически» верной: партия Индийский национальный конгресс, существующая в начале XXI века, является продолжением того же Конгресса, в котором состояли Махатма Ганди и Джавахарлал Неру (Jawaharlal Nehru), хотя политика, социальная база и цели партии изменялись неоднократно за время его существования. Точно так же Народное движение за освобождение Анголы (Movimento Popular de Libertação de Angola), возглавляющее правительство в Луанде, формально является продолжением той же организации, что когда-то вела партизанскую борьбу против португальцев. Однако ссылки на формальную преемственность не доказывают главного — приверженности той или иной партии цели освобождения масс.
В рамках новой господствующей идеологии любое сопротивление колониальному режиму трактуется как «национальное» дело. Социальное измерение истории и тонкости политического процесса при таком подходе полностью игнорируются. Между тем массовые протесты, происходившие в Британской Индии и во многих других колониях в период европейского господства, направлены были не только против колониального государства, но и против существовавшего социального порядка, и в конечном счете отторжение колониального режима происходило не потому, что он был поддержан иностранными державами, а потому, что он являлся инструментом сохранения и защиты этого, ненавистного низам общества порядка. Однако лишь в немногих случаях антиколониальное сопротивление обернулось социальной революцией. Как раз наоборот, смена колониальной администрации на собственную, национальную власть сплошь и рядом являлась средством для сохранения, поддержания и легитимации именно данного порядка и сохранения позиций местных элит. Разорвав связь между борьбой трудящихся «центра» и «периферии», новый национализм подрывал основы интернационализма и солидарности, являющихся кардинальным условием для успеха социальных движений в глобализированном мире. Национальная независимость и деколонизация не только не ослабили позиции империализма как системы, а напротив, вдохнули новую жизнь в переживавший кризис периферийный капитализм. Эдвард Саид справедливо сетует, что энергия массовых движений, выступавших против колониальной власти, была «в конце концов выхолощена и потушена независимостью»[1247]. И не удивительно, что политические партии и организации, приходившие к власти в бывших колониальных странах под лозунгами радикального национализма, к концу XX века почти повсеместно утратили свой радикализм и превратились в администраторов неоколониального порядка, во многом гораздо более жесткого и, однозначно, куда менее ответственного в социальном отношении, чем прежний имперский колониализм.