Рауль удивится, заявил он на своем вычурном, книжном французском языке, услышав его, Клауса, голос. Но он счел своим долгом сообщить Раулю первому, что слет молодежи все же состоится и руководителем немецкой делегации назначен он, Клаус Федерсен.
Он сделал паузу, очевидно ожидая ответа. Но Рауль не отвечал. Он хорошо представлял себе своего бывшего приятеля, его красное лицо, голову, поросшую грязно-русой щетиной, толстый нос, маленькие глазки, широкую приземистую фигуру. Рауль сначала слушал в своей привычной спокойной позе, но теперь его серо-зеленые глаза были далеко не спокойны, рука судорожно обхватила трубку. Но он сдерживался, молчал и ждал.
Клаус Федерсен надеялся, что Рауль разразится гневной и иронической речью; молчание Рауля сбило его с толку. К счастью, он заранее подготовил еще две-три фразы. Он сожалеет, продолжал Клаус, что, несмотря на все свое желание, не мог по хорошо известным причинам добиться назначения Рауля. Он, Клаус, был бы счастлив представить такого человека, как Рауль, рейхсюгендфюреру Бальдуру фон Шираху. Это парень классный, он сумел бы оценить такого юношу, как Рауль.
Когда же этот француз наконец что-нибудь скажет? Клаус наговорил по меньшей мере на тридцать франков, а эта обезьяна все еще не издала ни звука. Он считает своим долгом, продолжал, изворачиваясь и повторяясь, Клаус, выразить сожаление Раулю, как инициатору идеи слета, по поводу того, что его назначение не состоялось. Сквозь это наигранное сострадание прорывались нотки грубой иронии.
Рауль наконец ответил своим обычным низким и тихим голосом:
– Очень мило, что ты мне сообщаешь об этом, – сказал он по-немецки. – Тебя, может быть, заинтересует, что у нас на даче гостил господин Гейдебрег, член вашей партии, фюрер секции или как это там у вас называется, – продолжал он спокойно, зная, что этим бьет Клауса наповал. – И знаешь, у меня теперь остается мало времени для политики, я весь ушел в литературу. Как у тебя обстоит дело со спортом, мой милый? – спросил он тоном дружеского снисхождения. – Как твои успехи в плавании?
Клаус ответил нечто безразличное, он тоже перешел теперь на немецкий язык, хотя твердо решил говорить только по-французски. «Зелен виноград», – подумал Клаус, но почувствовал себя униженным. Ему жаль было денег, потраченных на разговор по телефону, и, с трудом сдерживая гнев, он представил себе лицо Рауля, это худощавое, суженное книзу в форме сердца, надменное лицо.
Если бы Клаус потратил на разговор еще несколько франков, он бы свое взял. Ибо голос уже не повиновался Раулю, горечь подступала к самому горлу и Клаус понял бы, что лицо его ненавистного соперника далеко не надменно, что оно искажено гримасой ярости. Хотя Рауль последнее время высоко поднялся над всем, что произошло с ним, он не мог достигнуть такой высоты, чтобы сообщение Клауса Федерсена не задело в нем чувствительных струн. Снова ожили все, казалось бы, отжитые чувства – бессмысленная ярость при мысли об исковерканной политической карьере, ненависть к человеку, который все это уготовил ему, жажда возмездия. Снова Рауля сотрясала буря гнева и мстительных чувств.
Но все эти приступы прошли так же скоро, как и пришли. Он мысленно вгляделся в Клауса Федерсена и пожал плечами. Какое ему дело до того, что думает о нем это полуживотное? А что касается мсье Визенера, то он, Рауль, не станет обманывать себя и воображать, что Визенер ему безразличен. Но он твердо знает: детская жажда мести, которую он сейчас почувствовал, больше не повторится. Впредь, если он и будет зол на Визенера, то лишь потому, что ему так адски трудно уложить этого человека в рамки произведения, над которым он работает.
Ибо, увы, это произведение, новелла «Волк», не удавалось Раулю. Его победная уверенность в успехе быстро исчезла, и он понял, сколько тяжкого труда потребует задача, которую он себе поставил. Рауль перечитывал написанное, черкал, исправлял, снова черкал. Стискивал зубы, терял мужество, снова брал себя в руки, снова отчаивался. Понимал, что его писанина оставалась бездушной фотографией, мертвым оттиском действительности.
Он вновь и вновь, с каждым разом все глубже, вчитывался в «Сонет 66». Каким легким для понимания показалось ему это произведение, когда он в первый раз прочел его. А теперь он увидел, что оно полно коварных глубин. Простота Гарри Майзеля была кажущейся. Его произведение напоминало луковицу: под каждой оболочкой скрывается новая, а до самой середки и не доберешься. Люди, изображенные в книге, казались более одушевленными, более живыми, чем люди во плоти и крови; события, показанные автором, были богаче содержанием, излучали больше света, чем факты действительности. Прозу Гарри Майзеля трудно было даже переводить, хотя она казалась прозрачно-ясной и скупой; коварный автор выбирал слова, на первый взгляд простые, но начинавшие переливаться сложной гаммой красок, как только к ним прикасались.
С горя Рауль однажды собрал все, что написал, и послал человеку, чье предисловие, полное страстного восхищения, подготовило Рауля к восприятию «Сонета 66», – Оскару Чернигу. Написал ему горячее письмо, гордое, смиренное и полное доверия. Ответ он получил холодный, но не лишенный дружелюбия: на поставленные вопросы трудно ответить письменно; если они действительно интересуют господина де Шасефьера, Черниг готов встретиться с ним в Париже.
Рауль отпросился у изумленной матери на несколько дней в Париж и побывал у Чернига.
Прошло немало времени, пока он привык к мысли, что автор очерка – вот этот некрасивый, колючий, пожилой человек. Но затем они быстро нашли общий язык. Рауль скромно слушал Чернига, который с насмешливой вежливостью разбирал по косточкам все им сделанное; жестоко и неопровержимо показал ему, как плачевно отстал он от своего идеала, не желал слышать никаких доводов юноши. Раулю все же хотелось опровергнуть одно из возражений своего критика.
– Да, но ведь таков он в действительности! – горячо воскликнул Рауль, а Черниг еще вежливее и бесстрастнее объяснил ему:
– Нельзя возражать против того, что вы работали по модели. Ни один писатель со времен Гомера и Библии не поступал иначе. Но когда же, – спросил он, и его высокий детский голос стал еще более кротким и подчеркнуто любезным, – когда же для писателя действительность служила чем-либо иным, чем скульптору камень, из которого он высекает статую? Только невежды, мой молодой друг, для оценки «Рейнеке Лиса» пользуются учебником зоологии, для оценки Гомера – результатами раскопок Германского археологического института. Каков уважаемый герой вашего драгоценного рассказа в действительности – это может интересовать только репортера или историка литературы: меня и вас это касается не больше, чем расстройство пищеварения у кошки моего консьержа.
Уничтоженный Рауль понял, как мало пригодилось ему близкое знакомство с мсье Визенером. А с