Меркул на свою Заштатную улицу, с ним внучонок Сергунька. Дед опирается на палку, а внук несет на голове плетеную ивовую корзину.
— Сергунька, уронишь корзину — палкой прибью! — грозится Меркул.
— Не уроню. — И внук начинает подпрыгивать, вертеться.
Корзина покачивается, но держится на крепкой, круглой голове Сергуньки.
— Дедушка, так ни одной штучки и не купили? — спрашивает внучек.
— Ни единой… Бестолочь, им машинную подай, не понимают, что машинная-то мертвая. Мертвая, потому не живой рукой делана, а мертвой машиной. Глянь на базаре: тыщи матрешек, и все на одно лицо. А у нас, бывало, что ни матрешка — своя повадка, своя поглядка. Имя каждой дать можно. У каждого конька своя осанка; чтобы хвост иль голова одинаковы были у двух коньков, не встретишь этого. Нынче народ пошел на одно лицо, и игрушку ему подай одинаковую. Игрушка не копейка, сунул ее в карман — и кончено. Над игрушкой ребенок и смеется и плачет, с игрушкой ребенок разговор ведет, сердится на нее и любит. С лицом надо игрушку, со своим отличным обликом. На игрушке ребенок учится, как к человеку подходить…
Дед Меркул всю жизнь делал игрушки из дерева и глины. Несколько поколений играло его игрушками, любило их, любило и самого деда.
Весь городок промышлял игрушечным промыслом, особенно Заштатная улица. Там что ни дом, то мастерская, работали и взрослые и дети. Взрослые на продажу, а дети на потеху себе.
Но вот построили в городе фабрику игрушек, кустари встали к машинам и станкам. Один лишь Меркул упрямо режет коньков ножом и стамеской, матрешек клеит не из бумаги по форме, а лепит собственными руками из глины, ласкает каждую своими пальцами. Только не может дед продавать своих матрешек по той же цене, как продает фабрика. Над иной матрешкой он сидел день, грустил и радовался, а потом всю ночь думал, видел во сне и утром исправлял ее. В первое время платили ему дороже против фабричных, а в последние годы началось совсем непонятное. Вынесет Меркул корзину матрешек и коньков, посмотрят покупатели, повертят в руках и отойдут.
— Что, не надо? — спросит дед.
— Дорого.
— А, дорого? На дешевку падки. Да ведь ручная это, можно сказать выстраданная. Мое-то страдание, скажешь, ничего не стоит?
Замечает дед, что прежние покупатели обходят его, избегают встречаться, и думает горько: «Испортился народ, душу потерял, бесчувственным сделался».
А не поймет старый, что ослабели его руки, плохо держат стамеску, и получаются коньки, матрешки уродами.
Пришли домой. Сергунька поставил корзину на лавку и объявил:
— Ничего не продали, ни единой.
Отец с матерью пили чай. Отец промолчал, а мать заметила:
— Давно и ходить не надо. Дедушке дома сидеть впору, а ты учишься и учись.
Меркул открыл корзину, достал своих уродцев и заговорил:
— Вот как делают. Ты глину-то пальцами, пальцами, да ласковей, и вещица ласковой получится. Ты ей улыбнись, когда делаешь, и она улыбаться будет. Мы ведь как? Отчего, глядя на нашу игрушку, петь хочется, а то печалиться? Да мы сами над ней поем и печалимся.
— Старик, не сбивай парня! — сказал отец. Он боялся, что Сергунька пойдет по дедовой дорожке, будет мучиться, как дед, и жить в нищете.
А Сергунька любил дедовское дело, так любил, что, будь деньги, купил бы у дедушки всех уродцев.
Еще качаясь в колыбели, парень чувствовал, как плавали над ним волны запахов: клея, лака, краски. Месяце на третьем он обнаружил, что у него перед глазами висит преуморительный медвежонок. Сергунька улыбнулся ему. Потом в колыбели появились коньки, олени, кузнецы. Парень радовался им, но не знал, откуда это.
И все понял, когда начал ходить. Он сразу попал в круг всех этих забавных фигурок и зверюг. Однажды дедушка сделал пильщика, поставил на окно, и пильщик, не уставая, качался. Сергунька любил подражать ему, тоже качался. Что ни день, из рук деда выходила какая-нибудь новость. Как же не любить Сергуньке деда, его пахучий, заваленный всяческим мусором угол?
Сергунька ходит в школу, но там плохо слушает учителя, а все думает: «Что теперь делает дедушка?»
Перед глазами парня вихрем проносятся стройные резные коньки, на них солдаты. Потом кружатся веселые матрешки и поют; затем появляются уморительные медвежата, разные уродцы, а в стороне сам дедушка, седой, сгорбленный, но веселый-веселый. Сухонькие пальцы деда беспрестанно движутся, а из-под них выпрыгивают кони, барашки, петухи.
Как звонок, Сергунька хватает сумку — и домой. Редко остановится у пруда, где катаются на коньках, редко выйдет на гору с салазками, больше сидит дома около деда. Сергунька и сам пробует работать. Ему только дай глину, дерево, стамеску — парень готов сидеть всю ночь.
Мать не одобряет Сергунькиных затей, не раз говорила ему:
— Брось! Дедушка пусть тешится, ему умирать скоро, а тебе ведь жить надо. Этим не проживешь, не прежнее время, куда тебе с фабрикой тягаться.
Сергунька молчит и упрямо мнет глину.
— Ну-ка, сходи за водой, — говорит мать, — да гусей погляди, потом побежишь в лавку, — и начинает давать десятки поручений, чтобы отбить сына от дедовских затей.
Школа готовилась к годовщине Октябрьской революции. Одна группа ребят разучивала пьесу для спектакля, другая делала из бумаги фонарики, флажки, плакаты для украшения. Все прочие работали для выставки: рисовали картинки, чертили диаграммы, собирали древесный лист, траву, цветы и наклеивали на картон.
А Сергунька после уроков торопливо убегал домой. Однажды учитель задержал его и спросил:
— Ты как готовишься к празднику?
— Я не умею, — ответил Сергунька.
— Как — не умеешь? Почему все умеют?
— Не знаю. И некогда мне, я помогаю дедушке.
— Какому дедушке?
— Меркулу, делать игрушки.
— Ваши игрушки никто не покупает, Меркул разучился работать, и ты ему не подражай, он тебя испортит.
— Про это