Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— У которой девки?

— Почем я знаю! Я уговорился у Марьицы Мясковой те накры оставить. Пусти, Настасья, я живо обернусь…

— Стой!

Оба разом оглянулись — в санях вырос человек и стряхнул с себя меховую полость, а затем выпрыгнул на снег.

— Данила! — воскликнула Настасья.

— Давай их сюда, свои накры, — потребовал Данила, в два шага оказавшись у маленьких санок.

— Сыскался! Блядин сын! — приветствовал его Томила. — Сам пожаловал! Ну, не обессудь! За все с тобой посчитаюсь!

— Это он про гусли, — негромко объяснил Настасье Данила. — Гусли-то я ему об башку расколотил…

— Вконец изолгался! — крикнула Настасья. — Вот только сунься к нему!

— Тебя не спросился! — глумливо отвечал Томила. — Давай, подходи! Сподобишься моего кулака!

— Тебе надобно — сам подходи! — потребовал Данила, встав так, как стоял перед дракой с Соплей Богдаш, и точно так же с силой встряхнув руки. Кулаки сжались сами собой, но в запястьях было непривычное ощущение — словно бы кровь быстрее побежала.

Это требование несколько озадачило Томилу — в схватках, что в стеночном бою, что в охотницком, бойцы сходились равномерно. Однако было у него в запасе кое-что, чего Данила вблизи еще не видывал. Всякий надежа-боец, что, зажав в зубах шапку, прорывал строй противника, владел этими короткими стремительными ударами, наносимыми одновременно с шагом, что ни шаг — то полновесный удар, и — следующий шаг с ударом разом, и так — вперед, не оборачиваясь, потому что те, кто за спиной клином ломил в брешь, примут ошарашенных на свои кулаки…

Он шагнул вперед раз и другой, а на третьем шагу в голову Даниле полетел кулак. Парень, как умел, ушел в скрут. И сразу же отвесил оказавшемуся совсем близко Томиле почти такую же пощечину, как Богдаш — Сопле.

Надо полагать, в пощечину он вложил всю душу, да еще направил ее так, чтобы прибавить скорости Томилиному стремлению вперед. Скоморох, мотнув башкой, сделал еще шаг — и упал на колени. Данила же, не соблюдая никаких правил охотницкого боя, бросился к санкам и стал сдирать с накр рогожку.

— Ну, куманек! — воскликнула Настасья. — На, держи!

И сунула ему свой засапожник с нарядной красной шелковой кистью.

Данила содрал рогожку — в санках действительно стояли связанные между собой накры.

— Они или не они? — сам себя спросил он.

— Берегись! — крикнула Настасья.

Томила поднялся на ноги.

— Ага-а!.. — прохрипел он. И рванул полу тулупа, и выхватил нож.

Горько пожалел Данила, что не взял с собой свой подсаадачник, с широким клинком, с игольчатой тонкости острием. Настасьин засапожник, меньше пядени длиной и с кривым лезвием, против Томилина ножа был словно игрушка. Однако Настасья не врала, когда говорила, что ночью безоружной не ходит. У нее в рукаве непременно имелся кистень.

Она и выхватила свое надежное оружие, да только в ход его не пускала — зажала в кулаке и надвигалась на Томилу со словами:

— Страдник, пес бешеный! Шел бы ты прочь! Убирался бы ты с Москвы, окаянный! Глаза б мои на тебя не глядели!

И ее можно было понять. Все же Томила был ей — свой, тоже скоморох, тоже на Москве неродной, и в трудную минуту они опять могли объединиться до лучших времен. Она не хотела губить Томилу, как год назад едва не погубила метким ударом Ивашку Гвоздя, и подводить его под розыск Приказа тайных дел она тоже не желала. Ей казалось, что удастся, как удавалось раньше, одним лишь грозным словом с ним управиться.

Но Томила озверел от позора. Сопливый мальчишка поставил его оплеухой на колени при красивой девке, которая, как знать, могла ведь и с ним самим в постели однажды оказаться!

— Ну, бей, ну, бей! — повторял он, надвигаясь на яростную Настасью.

И вдруг метнулся вбок, проскочил мимо нее, кинулся к Даниле.

Настасья не успела его ухватить хотя бы за рукав и, разворачиваясь, завизжала.

Как Данила увернулся от ножа, он и сам бы не мог объяснить. Уже когда они вдвоем рухнули в снег, оказалось, что он обеими руками вцепился в Томилину правую и норовит ее вывернуть, Томила же, барахтаясь, норовил так высвободить левую, чтобы ударить парня по голове, а лучше всего в висок.

Но не зря визжала Настасья — ей ответил из темноты примерно такой же пронзительный крик.

— Сюда, сюда! — принялась она звать неведомо кого, одновременно наклоняясь над Томилиной спиной и пытаясь скользнуть рукой так, чтобы рвануть на себя и придушить скомороха.

И совсем близко раздались скрип полозьев, конский храп, мужские голоса. И вплотную с Настасьиными санками остановились розвальни, а оттуда первым выскочил статный молодец с торчащими из-под шапки золотыми кудрями, с золотой курчавой бородкой.

— Ну-ка, пусти! — И он, оттолкнув девку, ухватил скомороха за левую руку и так провез по снегу, что борозда вышла чуть ли не до стылой земли. А то, что рука оказалась вывернута неестественным образом и скоморох дико заорал от боли, его меньше всего волновало.

— Жив, свет? — прыгнув следом, оказался рядом с Данилой другой молодец, протянул ему руку, дернул и поставил парня на ноги.

— Велик Господь — успели! — с тем из саней выкарабкался третий. А четвертый вылез молча — видать, неразговорчивый попался.

Извозчик же остался сидеть с вожжами в руках — во-первых, ему еще не заплатили, а во-вторых — любопытно же!

— Пусти! — велел Данила Семейке, который все еще держал его за руку, и, совершенно не беспокоясь о Томиле — уж Богдаш-то с ним разберется! — подобрал со снега Настасьин засапожник и наконец склонился над накрами.

— Ты что это затеял? — спросил Тимофей.

Парень молча ударил ножом в первый горшок, пробил кожу, нож провалился, Данила выдернул его и пробил второй горшок. Там стукнуло. Данила сунул руку в прореху и вытащил сложенные вместе темные дощечки.

— Вот она, грамота, — сказал негромко. — Глядите, товарищи, вот она какова…

* * *

Приказные работали помногу. В день и десять, и двенадцать часов выходило. Дьяк в государевом имени Дементий Башмаков должен был сообразовывать свои труды с государевым распорядком дня. Коли государь не пропускает заутрени, то и дьяк в то же время уже должен быть бодр и готов к исполнению должности. Поэтому Башмаков являлся в Приказ тайных дел очень рано, разом с истопниками, и конюхи про то знали.

Он успел войти, снять шубу с шапкой, произнести краткую молитву перед образами и посмотреть, не прибавилось ли на столе бумаг, когда доверенное лицо, истопник Ивашка, сунул в дверь голову и сообщил, что дьяка домогаются конюхи с Аргамачьих конюшен.

— Ну, заходите, — велел Дементий Минич Башмаков. — Неужто отыскали?!

Он даже встал, но из-за стола, за которым при свете двух восковых свечек разбирал бумаги, не вышел. Как всегда, сидел с непокрытой головой, без скуфейки, и Данила, опять же как всегда, подивился его высокому, обширному лбу.

Конюхи поочередно вошли и чинно перекрестились на образа. Последним появился Одинец.

— А ты кто таков? — удивился хозяин Приказа тайных дел. — На Аргамачьих конюшнях такого не попадалось!

— Это, твоя милость, кулачный боец, — как старший, объяснил Тимофей Озорной. — Он и стенку построить, и в охотницком бою схватиться, государя в Масленицу потешить, он и учить горазд. А по прозванью — Акимка Одинец.

— И что же — меня спозаранку учить собрался? К сегодняшним боям, что ли?

— Выкладывай, Одинец, — тихо сказал Данила. — Чего уж там…

Аким шагнул вперед, вынул из-за пазухи деревянную книжицу и выложил перед дьяком на стол.

— Вот, Господь свидетель, добровольно, дабы из-за нее смуты не было. Гляди, батюшка Дементий Минич…

— Неужто она? — Башмаков повернулся к Даниле, верно угадывая, что опять его рук дело.

— Она самая, — и парень добавил, подражая Тимофееву вежеству: — … твоя милость.

Дьяк взял грамоту, повертел; книжица открывалась непривычным образом, он догадался, попробовал прочесть хоть слово и недоуменно посмотрел на Одинца:

— Сам-то разумеешь, что тут написано?

А сам проводил пальцами по буквам, выстроенным на неровно наведенной линии, по удивительным буквам, словно бы процарапанным шильцем, чтобы потом втереть в царапины что-то темно-бурое, по старому и местами уже поотставшему лаку на дощечках.

— Написано про давние времена, про времена Бояновы, — уверенно отвечал кулачный боец. — Теперь и никто, поди, не прочтет. А хранить надобно! Эта книжица от деда к внуку передается.

— Времена Бояновы? Так это — сказки! — весело отвечал дьяк. — Вон государю бахаря из Костромы привезли — он и про божественное, и про Бояна толковал! Это — утеха. А я о деле спрашиваю. Откуда книжица взялась? Кто написал, для чего?

— Кто написал — этого мы, батюшка Дементий Минич, уже никогда не узнаем, — уверенно сказал Одинец. — Книга — с тех времен, когда еще и бумаги не было. Еще до татар, поди, писана.