Читать интересную книгу Родина - Анна Караваева

Войдя в тесную комнатку партбюро, Пластунов услышал рядом, за стеной, голос Сони и ворчливое бормотание Виталия Банникова. Соня, очевидно, была так поглощена разговором, что не обратила никакого внимания, что в соседней комнате кто-то есть.

— Ты ведь в чувилевской бригаде, Виталий?

— Да, у Чувилева.

— Пока у Чувилева, — сказала Соня.

— Почему — пока? — буркнул Банников.

— Когда-нибудь надо будет и самостоятельно руководить бригадой.

— Н-ну, где уж мне! — возразил Банников, но Соня с мягкой настойчивостью продолжала:

— А я убеждена в том, что ты сможешь руководить. Скоро я соберу всех вас, новеньких, и мы подробно поговорим обо всем. Придешь?

— Приду… Вы меня за этим вызывали?

— Нет, не только за этим. У меня и вообще у бюро комсомола к тебе просьба: не откажись опять совершить поход в землянку к одному человеку, которого мы, завод, хотели приобщить к коллективу, спасти от тоски и горя.

— А я, кажется, не отказываюсь… Опять на лыжах с Чувилевым?

— Да, лучше всего с Чувилевым, потому что он этого человека знает. И еще мы дадим тебе, Виталий, хорошего помощника — твою сестру.

— А зачем сестру?

— Видишь ли, ей все равно придется присутствовать при вашем разговоре, так как она слишком близко от этого человека находится.

— Да кто же этот человек, Софья Евгеньевна?

— Это твоя мать, Виталий.

— Мама?! Опять двадцать пять! — Виталий шумно двинул стулом. — На что вам она? Пусть живет, как хочет, оставьте ее в покое…

— А вот Тамара считает, что твою маму надо спасать, и Тамара просила у нас помощи.

— Та-ак… Выходит, вы меня просите помочь… моим же родным! Ори-ги-нально! Вам бы всем только на своем поставить, авторитет показать: вот, мол, какие все Банниковы дураки!

— Виталий, да ты выслушай меня!

И Соня заговорила, сначала спокойно, а потом в ее негромком голосе зазвучала страстность глубокого убеждения. Напомнив Виталию все, что узнала о нем из рассказов Павлы Константиновны, Соня сказала, что, как и бывшая его учительница, она надеется что «зернышко», которое есть в нем, пропасть не может.

— Вы меня жалеть вздумали? — горько усмехнулся Банников.

— Жалеть тебя? Не за что!.. Ты еще сам не знаешь, на что ты способен… Да, да, не усмехайся! Ты жил в затхлом воздухе, а я… а мы хотим, чтобы ты дышал свежим ветром — труда, коллектива. Ты воображаешь, что, скажем, я хочу похвастаться, что вот, смотрите, какого упрямца из упрямцев Софья Челищева покорила… А, ты улыбаешься, ты именно это подумал! Но, Банников, даю тебе честное коммунистическое слово: не для себя, не для удовлетворения своего самолюбия я так настойчива. Да я тебе больше скажу: делая только  д л я  с е б я, я могу вдруг потерять терпение, мне может что-то надоесть… и мало ли еще отчего я могу отступить, бросить задуманное. Если даже потом окажется, что я напрасно это намерение оставляла, так только я одна об этом жалеть буду. Но когда я слово партии дала — понимаешь, партии, — тогда отступать нельзя, стыдно, позорно отступать!.. Ты понимаешь, Виталий, твоя жизнь и вообще забота о тебе, как ты покажешь себя и какой человек из тебя и из других юношей и девушек получится, — за это прежде всего моей совести держать ответ, ведь именно это я и обещала партии, товарищу Сталину, когда вступала в ее ряды: помогать воспитанию молодежи. Ты подумай, Виталий: партии дорог каждый человек, партия хочет, чтобы каждый был образован, умен, честен, смел, чтобы отлично работал, чтобы радовался жизни. Что может быть справедливее и прекраснее этого? Я — одна из тех, которые служат этому делу, и я счастлива и горда, что служу ему. Но в данную минуту мне досадно и больно за тебя, что ты не стараешься понять это самое главное для человека, а больше всего стараешься отойти в сторону. И для чего? Чтобы тешить свое самолюбие, что вот, мол, я, Банников, поступаю по-своему и не дам Челищевой или еще кому, чтобы она со мной поступала по-своему… Эх ты, голова! Я с тобой не по-своему, а по-партийному хочу поступить, понимаешь? Но….

Пластунову слышно было, как Соня встала с места, прошлась по комнатке.

— Но только помни, Виталий: тебе предлагают руку помощи, и не я только, а в лице моем — наш комсомольский коллектив. Упрашивать мы тебя не будем, но разъяснить тебе всегда готовы. А ты решай, как взрослый человек, и помни: твое решение имеет оч-чень большое значение для всей твоей жизни.

Пластунов сидел и слушал, боясь пошевелиться, — и все время словно видел перед собой Соню, меняющееся выражение ее глаз, когда они то темнеют, впадая в синеву, то в их глубине поблескивают черные точечки, напоминающие крохотные угольки или брызги чернил. Он как бы видел движение ее губ, когда они то строго сжимаются, то детски-радостно открываются в ясной улыбке. Пластунову так и виделось, как Соня то раздумчиво наклоняет голову с тугим узлом русых волос на затылке, то гордо вскидывает ее, и тогда на ее белом и чистом лбу появляется чуть заметная, как тонкий росчерк пером, упрямая морщинка. Весь ее милый облик так сливался в его воображении с жизнью ее души, что Пластунов уже угадывал каждое слово и мысль, которые она готовилась произнести. Дмитрия Никитича охватило желание немедленно увидеть ее, посмотреть в ее глаза, устремленные на него, почувствовать ее легкую ручку в своей руке. Пластунов напряженно ждал, когда уйдет Банников, который с невыносимой медлительностью, бормочущим голосом рассказывал что-то Соне. Наконец, помолчав, Банников спросил совсем просто:

— Значит, вы послезавтра советуете мне быть дома, когда придет Игорь Чувилев?

— Конечно. Давай действовать единым фронтом. Обещаешь?

— Обещаю.

Банников опять замолчал и так заскрипел стулом, что Пластунов чуть не постучал в стену кулаком.

— А когда совещание бригад вы устраиваете? — опять просто спросил Банников.

— Совещание завтра.

— Есть такое дело.

Едва захлопнулась наружная дверь, как Пластунов крикнул из коридора:

— Соня! Вы здесь?

— Да, Дмитрий Никитич!..

Не пора ли уж по домам, дорогой товарищ секретарь комсомола? — шутливо сказал Пластунов, крепко сжав ее теплую узенькую ладонь. — Не нужен ли вам, Соня, провожатый?

— Я буду очень рада, Дмитрий Никитич!

После встречи на товарной станции неделю назад Пластунову не довелось поговорить с Соней один на один.

— Какая темная ночь сегодня! Я просто не вижу, куда и ступить! — ужаснулась Соня, выйдя на заводское шоссе.

Пластунов взял Соню под руку.

Некоторое время они шли молча, слыша только свое дыхание и скрип снега под ногами. Чувствуя тепло девичьего плеча, Пластунов вспомнил, как в сентябре Соня играла ему и как он вышел из челищевского дома, полный жажды счастья и уверенности, что оно может вернуться. Рука Сони, легкая, теплая, лежала на сгибе его локтя, и в этом, как и в походке ее и в манере держать голову, и в том, как она дышала, Пластунов чувствовал такое к себе доверие, что мысль о счастье с ней, с Соней, снова вернулась к нему.

— Дмитрий Никитич, вы часто думаете о будущем? — словно боясь нарушить тишину, шепотом спросила Соня.

— Часто. Всегда, — улыбнулся Пластунов.

— А у меня первое время, как я вернулась домой, было иногда такое настроение, что мне даже трудно было думать о будущем, — со вздохом призналась Соня.

— Трудно думать? — удивился Пластунов.

— Да… вернее, как-то даже не хотелось… Это будущее казалось мне таким отдаленным! Вы не знаете, Дмитрий Никитич, как красив был наш Кленовск до войны! Ну, как везде, много настроили новых, хороших домов. Но таких чудесных кленов и лип, как у нас на улицах, наверно, нигде не было! А только выйдешь за город — Кленовый дол перед тобой! В нашем городе столько было садов, а от старых деревьев на улицах столько было тени, что и город наш часто называли Кленовый дол… Но вам все это известно, а я вот что хочу сказать: как вспомнишь бывало о нашем Кленовом доле, так душа и заноет, — ах, может быть, еще очень долго не увижу я наш Кленовый дол таким, каким он был прежде… Конечно, эти настроения проходили, и потом я вспоминала об этих минутах, как о слабости с моей стороны…

Соня вдруг смущенно запнулась.

— Ну, что же дальше, Соня? — ободрил Пластунов, слегка прижав к себе ее руку. — Почему вы молчите?

— Я вдруг подумала, что после того, что я сказала, вы сочтете меня слабой…

— Нет, Соня, искренность — это ведь тоже своего рода сила. Но уж не сожалеете ли вы о том, что рассказали мне?

— Что вы! Напротив, я убеждена, что честный человек тот, кто не приукрашивает себя, — уж какой есть!

— И вы будьте всегда такой, какая вы сейчас… Ну, и что же потом? Вам уже легче стало думать о будущем, Соня?

— Да, да, конечно! Когда я убедилась, что все восстановленное будет лучше того, что было прежде, будущее как будто приблизилось ко мне. Видели вы, как восстанавливают школу на улице Глинки?