Преступление Цинцинната состоит в том, что он непрозрачен в прозрачном мире, где все вокруг понимают друг друга с полуслова. Для других за границей общедоступного ничего не существует, и когда Цинциннат смотрит на мир с любопытством и удивлением, словно бы пытаясь увидеть то, чему нет названия в языке повседневности, он совершает преступление — «гносеологическую гнусность»[128].
Сограждане Цинцинната, которые не готовы подвергнуть сомнению простые, но удобные ярлыки, вполне довольны своим миром, хотя он далек от реальности. В мире же Цинцинната он сам — по сути дела — единственное подлинное существо: все остальное — халтура, дешевая подделка. Книга полна разного рода бутафорией. Гроза на дворе «просто, но со вкусом поставлена». Паук в камере Цинцинната, которого тюремщик ежедневно подкармливает мухами, как выясняется, сделан из пружинок, плюша и резинки. Директор заходит к Цинциннату в камеру, тот покидает ее (она каким-то образом превращается в директорский кабинет), выходит из крепости, возвращается в город, открывает дверь своего дома и оказывается снова у себя в камере. Хуже всего то, что люди вокруг — это лишь «призраки, оборотни, пародии».
Почему в «Приглашении на казнь» так много всяческих мистификаций, фальшивок, фантазий и противоречий? В одной из лучших статей, когда-либо написанных о Набокове, Роберт Олтер предлагает следующее объяснение: «Если сознание служит посредником для восприятия реальности, то внезапное и окончательное уничтожение сознания… есть высшее утверждение человеческими уполномоченными — палачами — принципов ирреальности»9.
Преувеличенная, фальшивая доброта окружает Цинцинната с того момента, когда в самых первых строках романа ему объявляют смертный приговор — шепотом, чтобы он звучал помягче. Тюремные власти делают все, чтобы Цинциннат подружился со своим палачом, м-сье Пьером, которого ему представляют как узника. М-сье Пьер заходит поболтать (и признается с мрачной иронией, что его преступление состоит в том, что он пытался помочь Цинциннату бежать из замка), показывает фотографии и карточные фокусы, шутит, играет в шахматы. Тюремщик и директор тюрьмы даже расстраиваются, что Цинциннату не доставляет удовольствия их эрзац-общительность и он не млеет от благодарности. Им хотелось бы, чтобы он счастливо вдыхал то, что м-сье Пьер называет «атмосферой теплой товарищеской близости» между приговоренным и исполнителем приговора, столь «драгоценной для успеха общего дела».
По мысли Набокова, это замечание разоблачает пошлость в самом опасном ее проявлении, когда она взывает к возвышенным, благородным чувствам или имитирует их и когда «сущности, которые подделываются, законно или незаконно относят к высочайшим достижениям искусства, мысли или чувства». Окружая приговоренного к смерти Цинцинната жизнерадостной заботой, тюремщики, по слову Набокова, поят его «молоком доброты» из ведра, «на дне которого лежит дохлая крыса». Роберт Олтер справедливо сравнивает дружескую поддержку и высокопарные фразы Родрига Ивановича и м-сье Пьера с духовыми оркестрами, которые играли патриотические марши, приветствуя заключенных, прибывающих в гитлеровские лагеря смерти, или с духоподъемными лозунгами вроде «Arbeit macht frei»[129] над их воротами10. Господствующая ложь ради якобы высоких идеалов царила также и в Советской России — как в литературе (в повести «Шоколад» Тарасова-Родионова казнь безвинного человека оправдывается необходимостью доказать, что революция может позволить себе не признавать никаких ценностей, даже самой справедливости), так и в реальности (во время показательных процессов середины 1930-х годов Бухарин и другие старые большевики пришли к убеждению, что им следует признать себя троцкистами или иностранными шпионами ради дела, которому они посвятили свои жизни).
Не случайно Набоков начал «Приглашение на казнь», когда Геббельс в качестве министра народного образования и пропаганды стал ковать из немецкой культуры «культуру» нацистскую, а Сталин сжал в кулаке Союз советских писателей и весь Советский Союз. Однако оптимист Набоков не мог предвидеть всех ужасов следующего десятилетия, и его роман не следует считать узкополитическим. Ему удалось придать выдуманному им миру тот легкий комический оттенок, которого уже не будет в «Под знаком незаконнорожденных», намного более мрачном политическом романе, написанном десять кровавых лет спустя. Время действия «Приглашения на казнь» — будущее после смерти двигателя внутреннего сгорания (электрические вагонетки в виде лебедей плавают по бульварам, словно в движение пришла сама пошлость). Место действия романа — не имеющий определенных границ мир с говорящим по-русски населением и центральноевропейской флорой — провинциальный город, власти которого (помпезность и пустота) не способны внушить жителям ни благоговения, ни страха. Вряд ли, впрочем, есть какая-нибудь необходимость в притеснении граждан, ибо все они, за исключением Цинцинната (и нескольких его предшественников), беспрекословно признают прозрачную правду банальности. Цинциннат тоже не бунтарь, и он кротко пытается скрыть свою неискоренимую «преступную склонность» к наблюдению, размышлению и воображению, которая сильнее его.
Роман направлен не столько против какой-либо политической системы, сколько против образа мысли, который возможен при любом режиме, хотя и принимает наиболее зловещие формы в идеологических диктатурах, прошлых и современных, религиозных и политических, левых и правых. Всякое общение требует слов, которые выражают некие общепринятые идеи и представления, упрощающие объект. Мы можем приспособиться к миру Цинциннатовых сограждан, принять, как наиболее адекватный, язык повседневности, и тогда сама мысль о существовании чего-либо неизведанного или неуловимого в человеке или вещах покажется нам возмутительной ересью, с которой необходимо немедленно покончить. С другой стороны, мы можем разделять представление самого Цинцинната о том, что слова и образы не способны передать бесконечное разнообразие бытия. Сидя в камере, Цинциннат пытается описать свое чувство неисчерпаемой полноты жизни. Для него реальность всегда более многомерна и сложна по сравнению с нашими представлениями о ней, и ее невозможно ни выразить нашими гладкими формулами, ни свести к ним. Если тюремщики с их складом ума стремятся искоренить все то, что нельзя запереть в тюрьме языка, для Цинцинната именно неуловимое представляется подлинной мерой вещей. Цинцинната угнетает не только решетка в окне камеры, но и «этот страшный полосатый мир» и сжимающееся время, которого не хватит, чтобы привести мысли в порядок, и он мечтает достигнуть такого состояния, когда сможет постичь реальность во всей ее глубине, недоступной Родригу Ивановичу и м-сье Пьеру с их пошлыми самодовольными утехами, мечтает о мире, где сам воздух будет пропитан неуловимой красотой и гармонией всего сущего:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});