Все это по какой-то странной причине не нравилось советскому агенту, то и дело славшему в Москву нелестные отзывы о вожде китайских коммунистов. Культ Мао вызывал у него раздражение, как будто сам Владимиров прибыл в Яньань не из тоталитарного СССР, а из либеральной Швейцарии.
Сталин же, однако, не реагировал на настойчивые телеграммы «товарища Сунь Пина», даже невзирая на то, что тот бил тревогу по поводу «националистического и троцкистского перерождения» КПК. Да и как он мог быть недовольным Мао, даже если и читал писания своего разведчика? Ведь вот что доносил Владимиров: «Мао хочет, чтобы в дальнейшем история писалась так, как он ее трактует… В Особом районе нет ничего из печатных работ, которые несли хотя бы какую-то память о существовании в прошлом других партийных взглядов… Мао превозносят как земного владыку, безгрешного, мудрого и всемогущего… Ни пленумы, ни конференции, ни резолюции, а насилия решали исход борьбы… Тут одна цель — перемолоть всех (даже верноподданных председателя ЦК КПК) во имя признания в будущем неограниченности его [Мао] власти над партией… Под „диалектикой“ Мао Цзэдун понимает свободу действий независимо от принципов… Бросается в глаза и характер отношений высших партийных работников с простыми коммунистами. Тут и не пахнет отношениями товарищей по партии. За внешней демократичностью — почти армейские отношения начальников с подчиненными. Восторженная же почтительность делегатов вызывает обиду за людей… Нынешний съезд КПК особенный! С первых же дней его работы ясно, что он утверждает безраздельность власти Мао Цзэдуна… [и] новый характер отношений в партии (который уже складывался все последние годы). Это дух подхалимства, унижения перед Мао Цзэдуном и его единомышленниками. Призыв к отказу от человеческого достоинства ради „вечной правоты“ Мао Цзэдуна»147.
Ну так что? Чем такая партия отличалась от большевистской? Почему Сталин должен был вмешиваться в дела Мао, если тот скрупулезно перестраивал КПК по облику и подобию ВКП(б)?
Важным мероприятием съезда явилось, разумеется, принятие нового устава партии. С докладом по этому вопросу выступил Лю Шаоци, перещеголявший остальных делегатов в безудержных славословиях Мао. Текст устава и сам по себе был знаменателен, так как в нем идеологическими основами КПК были названы «идеи Мао Цзэдуна». «Коммунистическая партия Китая, — говорилось в уставе, — считает идеи, объединяющие теорию марксизма-ленинизма с практикой китайской революции, — идеи Мао Цзэдуна — путеводной звездой во всей своей работе»148.
Этот термин — «идеи Мао Цзэдуна» (на китайском языке: «Мао Цзэдун сысян») — был впервые предложен Ван Цзясяном в самом начале июля 1943 года. Появился он в статье Вана «Коммунистическая партия Китая и путь освобождения китайской нации», опубликованной в газете «Цзефан жибао» («Освобождение»). До того, с сентября 1940 года, в партийной лексике КПК бытовали разные термины: такие, например, как «теория товарища Мао Цзэдуна», «идеи товарища Мао Цзэдуна», «теория и стратегия Мао Цзэдуна», «теория и стратегия товарища Мао Цзэдуна», «точка зрения товарища Мао Цзэдуна», «взгляды товарища Мао Цзэдуна», «курс товарища Мао Цзэдуна», «линия товарища Мао Цзэдуна», «путь товарища Мао Цзэдуна», «стиль Мао Цзэдуна» и даже «маоцзэдунизм». Прижилась, однако, формулировка Вана, несмотря на то, что многие подхалимы отдавали предпочтение термину «маоцзэдунизм».
О том, почему так произошло, дает некоторые представления выступление самого Мао через четыре года после VII съезда, 13 марта 1949 года, на 2-м пленуме ЦК КПК седьмого созыва. Он тогда специально затронул вопрос о том, почему не следует называть «идеи китайских коммунистов» «измом». Вот что он заявил: «Кое-кто считает, что идеи Сталина называются учением, а не измом из-за скромности Сталина. Я не согласен, нельзя объяснять это скромностью. Дело в том, что в Советском Союзе уже есть ленинизм, и идеи Сталина соответствуют этому изму, они являются его систематическим воплощением в практической политике. Ошибочно говорить, что существует ленинизм и еще существует сталинизм, то есть имеются два изма. Точно так же, если идеи, линию и политику китайской революции выставлять как изм, то в мире будет несколько измов, что не принесет пользы революции. Лучше уж нам быть отделением марксизма-ленинизма»149.
Были, конечно, и другие причины. Одна из них заключалась в том, что в китайской компартии еще задолго до движения за «китаизацию марксизма» уже использовался термин «маоцзэдунизм», причем в крайне негативном смысле. Он, как мы знаем, был введен в оборот работниками ЦК в период восстаний «осеннего урожая» в августе — сентябре 1927 года как синоним военного оппортунизма. В не менее отрицательном значении «маоцзэдунизм» употреблялся и известным в Китае коммунистом-диссидентом Е Цином (настоящие фамилия и имя — Жэнь Чжосюань), в 1940-е годы атаковавшим КПК с позиций классического марксизма. В своей работе «Война сопротивления и культура» Е Цин, например, утверждал, что у Мао Цзэдуна нет ни грана марксизма-ленинизма, а есть только один «изм» — «маоцзэдунизм», «представляющий собой „изм“ крестьянской мелкой буржуазии»150. Работа Е Цина была хорошо известна в среде китайских коммунистов, и Мао не мог этого не учитывать.
Но все же главное заключалось не в этом. Окончательный выбор термина отразил стремление Мао и его единомышленников создать некую чисто китайскую идеологию, которая равным образом отражала бы интересы всех слоев китайского общества — от пролетариата до части «помещиков» и национальной буржуазии, своего рода идеологию единого фронта. Термин «идеи» («сысян») в противоположность «изму» («чжуи») как нельзя лучше подходил для определения этой надклассовой общекитайской идеологии. Дело в том, что в отличие от «чжуи» этот термин — китайского происхождения. В XIX веке он был заимствован японцами из древнего китайского языка, в котором употреблялся в значении «охватывать мыслью», «думать», «вспоминать». Японцы использовали его для обозначения новых, пришедших с Запада понятий «ideology» («идеология») и «ideas» («идеи»). Из Японии термин «сысян», обогащенный новым содержанием, вернулся в Китай. Что же касается «чжуи», то он не имеет корней в китайской традиции. Также в XIX веке японцы употребили искусственно составленное ими из китайских иероглифов «чжу» («основа») и «и» («смысл») слово для передачи значения пришедших к ним с Запада понятий «doctrine» («учение»), «principle» («принцип») и «cause» («дело»). Из Японии термин «чжуи» как нечто ранее неизвестное китайцам был перенесен в Китай. Естественно, что «сысян» («идеи») более, чем иностранное «чжуи» («изм»), должен был быть понятен и близок широким массам китайского народа, испытывавшего и в новейшее время сильнейшее бремя прошлого. Ведь в Китае даже сакраментальные взгляды, распространявшиеся и объяснявшиеся при помощи новой или малознакомой терминологии, вызывали негативную реакцию и сопротивление. В то же время новаторские концепции и доктрины, опиравшиеся на традиционную лексику, получали признание и поддержку широких масс. Мао же, как мы помним, прекрасно разбирался в политической культуре Китая. И между прочим, как правило, «сдабривал» свои работы, в особенности «новодемократические», большим количеством цитат из произведений древних классиков, ценимых и почитаемых в китайском народе151.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});