– Не очень-то это у тебя получилось, – сухо заметил появившийся в дверях своей каюты полуголый, похожий на скелет Осден. – Я и то смог бы ударить сильнее. Да черт возьми, поверьте мне наконец, это не я пугаю вас до полусмерти, Порлок! Это идет оттуда, из лесу!
Тот бросился на Осдена с явным намерением придушить, но Аснанифоил поймал Порлока за шиворот и придерживал все то время, которое понадобилось Маннону, чтобы сделать успокоительный укол. Но пока его уводили, Порлок продолжал кричать что-то бессвязное о гигантских радиостанциях. Через несколько минут лекарство оказало свое действие, и Порлока уложили рядышком с Эскваной.
– С ним порядок, – облегченно вздохнул Харфекс. – А теперь, Осден, может, ты все же расскажешь нам, что знаешь? Причем желательно все.
– Но я ничего не знаю, – ответил Осден.
Он еле держался на ногах, и Томико поспешила усадить его в шезлонг.
– На третий день работы в лесу мне показалось, что я ощутил… нечто.
– Почему же ты не сообщил об этом сразу?
– Потому что я, как и любой из вас, принимаю транквилизаторы.
– И все равно ты должен был доложить об этом.
– Тогда вы отозвали бы меня назад на базу. А этого мне хотелось меньше всего. Вы все уже поняли, что включение меня в состав экспедиции было большой ошибкой. Я просто не в состоянии общаться с девятью невротиками, запертыми со мной на таком крошечном пространстве. Мне это не по силам. Подав заявление в «Запредельный Поиск», я свалял большого дурака, а наше начальство сваляло дурака не меньшего, приняв меня.
Все молчали, но по тому, как у Осдена дернулись плечи и поджались губы, Томико поняла, как болезненно он ощутил всеобщее согласие с его словами.
– В любом случае я не хотел возвращаться на базу. К тому же меня взяло любопытство: как это я ухитряюсь воспринимать эмоции там, где нет ни единого существа, их генерирующего? Тогда еще они не продуцировали ничего плохого. Да и вообще вибрации были слабенькие, почти неуловимые – как сквозняк в запертой комнате, как движение, пойманное краем глаза. Ничего конкретного.
Всеобщее внимание несколько его подбодрило: он говорил именно потому, что видел, как его слушают. Знали бы они, насколько он зависит от их прихотей: когда они чувствовали к нему неприязнь, он вынужден был так себя вести, чтобы ее оправдать; когда они высмеивали его, он эпатировал их еще больше; теперь они слушали, и он должен был говорить. Он был беспомощен перед ними, он был рабом их эмоций, настроений и капризов. И их было здесь семеро – слишком много, чтобы найти взаимопонимание сразу со всеми. Вот и приходилось скакать, как блоха, от одного настроения к другому. Даже сейчас, когда Осден своим рассказом, казалось бы, полностью завладел всеобщим вниманием, они не переставали думать о чем-то еще: Оллероо вдруг внезапно открыла для себя, что Осден не лишен привлекательности; Харфекс параноически все искал в его словах скрытый подтекст; сознание Аснанифоила, вообще не способное подолгу задерживаться на чем-то одном, уже устремилось в дебри абстрактной математики, а Томико разрывалась между чувством долга и своими комплексами. Отвлекшись, Осден заговорил тише, начал запинаться и обнаружил, что потерял нить рассказа.
– Я… Я думаю, что дело тут в деревьях, – сказал он и, окончательно сбившись, замолчал.
– Нет, не в деревьях, – покачал головой Харфекс. – У этих… не более развитая нервная система, чем у любого другого растения на Хайне или Земле. Нет у них нервной системы. Ни у одного.
– Ты так и не увидел за деревьями леса, как говорят у вас на Земле, – невесело усмехнулся Маннон. – А что ты скажешь о тех корневых узлах, над которыми мы с тобой бьемся уже вторую неделю, а?
– А что в них такого?
– Ничего. Они связывают деревья между собой. Только и всего. А теперь представь на минутку, что ты понятия не имеешь, как устроен мозг животного, а тебе выдали для его исследования одну-единственную взятую наобум клетку? Как ты думаешь, сумеешь ты выяснить, частью чего это является и какие функции выполняет все образование? Сможешь ты по отдельно взятой клетке определить способность мозга к ощущениям, сознанию?
– Нет. Потому что одна клетка ничего не чувствует. Она способна лишь реагировать на механические раздражители – не более. Ты что, хочешь сказать, что каждое из здешних растений – что-то вроде клетки и что они объединяются в общий «мозг»?
– Ну, не совсем так. Я просто обращаю твое внимание на то, что все они связаны между собой этими корневыми узлами под землей и эпифитами в кронах. Наличие этой связи отрицать никак нельзя. Ведь даже в степях самые жиденькие травки и те имеют подобные узлы. С чего бы это? Я прекрасно знаю, что сознание и способность ощущать не являются физическими объектами – их невозможно вытащить на кончике скальпеля при резекции мозга. Это функции соединенных между собой клеток. Но если наличествует связь, то не исключено, что и ей присущи подобные функции… Хотя, конечно, это маловероятно. Я даже не собираюсь убеждать вас в том, что сам верю в эту гипотезу. Более того, я думаю, что если бы это действительно было так, то Осден все-таки смог бы это ощутить и объяснить нам…
И Осден вдруг заговорил, словно в трансе:
– Способность ощущать, не имея чувств. Слепо, глухо, бездвижно. Лишь слабая возбудимость или раздражение в ответ на прикосновение. Реакция на солнечный свет, на свет вообще, на воду, на минеральные вещества, всасываемые корнями из земли. Это даже сравнить нельзя с сознанием животного. Близко нету. Присутствие, бытие без осознания. Полное неведение о собственном существовании. Нирвана.
– Но откуда же тогда взялся страх? – тихо спросила Томико.
– Не знаю. Я же не способен определять степень разумности объекта, я могу лишь воспринять, есть эмоция или нет… Несколько дней я просто ощущал смутный дискомфорт. Но вот тогда, когда я лежал там между двумя деревьями, когда моя кровь попала на их корни… – лоб Осдена покрылся каплями пота, – вот тогда-то и появился страх. Страх в чистом виде, – добавил он дрожащим голосом.
– Ну, допустим, такое образование существует, – задумчиво проговорил Харфекс. – Но если это и так, я уверен, что оно не в состоянии отреагировать на присутствие самопередвигающегося существа. Для подобного организма воспринять наше присутствие не легче, чем нам, скажем, осознать бесконечность.
– Когда я думаю о бесконечности, меня ужасает ее полное безмолвие, – прошептала Томико. – Но Паскаль был способен осознавать бесконечность. Может, именно через страх.
– Лесу мы могли показаться чем-то вроде лесного пожара, – продолжал развивать свою гипотезу Маннон. – Или урагана. Чего-то опасного. Для растения все, что передвигается, – опасно. Все, что не имеет корней, – чуждо, неприемлемо. И если у него все же есть сознание, то стоит ли удивляться, что он смог осознать присутствие Осдена – человека, чей мозг открыт для всех, человека, чувствующего обостренно. И вот этот человек лежит, излучая страх и боль, прямо внутри этого лесоорганизма. Вот он и испугался…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});