он знал — Гера задумал продать свою машину.
— Продаю.
— Огромные денежки…
— Пока четыре тысячи.
— Еще принесут?
— Принесут, много принесут. Ну-ка, Алеша, повороши их. Вот та-ак… — Гера ухмыльнулся. — Ну как?
— Поворошил.
— Поворошил… Чувствуешь что-нибудь?
— Чувствую. Чужое.
— Как будто награбленное?
— Нет, чужое. Не мое.
— Приятно?
Да брось ты об этом!
— А ты все о Наде тоскуешь? Послушай, — Гера поднялся с тахты, сгреб деньги в ящик буфета, — все они похожи. Одинаково предают…
— Ты лучше про себя расскажи! Как соседку в кустах зажимал! В комнату влетела Людмила, в халате, с мыльной пеной на обнаженных руках. — «Белочки» килограмм ей обещал! Уж совсем совесть потерял! Я-то, дура, целый год его ждала, думала, приедет, справедливый да хороший… Кобель несчастный!
— Чем кричать, поздоровалась бы лучше, — буркнул Гера.
— Здравствуйте! — фальшиво-вежливо всплеснула Людмила руками в сторону Алеши. — Ничего, Лешка как-нибудь и так перебьется. Может, поймет, простит бабу глупую… Мы ведь в институтах не учимся, манерам не обучены…
В проеме двери, кивнув Алеше, показалась и тут же скрылась Герина мать. Людмила вышла.
— Слушай, — сказал Алеша, — у тебя есть Энгельс «Происхождение семьи, частной собственности и государства»?
— Это что, шутки?
— Да нет… Я прочитать хочу, вспомнить там одно место. У тебя же было.
Гера порылся в книжном шкафу, сказал:
— Пойдем посидим в кафе? — и подал книжку.
…В кафе к ним подошла официантка, ставшая за последнее время хорошей знакомой.
— Я потому люблю это кафе… — начал Гера. — Знаешь, почему?
— Почему?
— Потому, что оно у нас единственное.
— Скоро еще построят.
— А мы пока здесь посидим.
Сидели и пили вино. Алеша читал, Гера что-то говорил. Он был в синей своей куртке и в синих, почти голубых очках:
— Ненавижу любовь. Любят как собственность, как стул, стол. Ломают как хотят. Ненавижу, кто нас любит. Ненавижу. — И еще говорил, но Алеша не слушал, только официантка иногда странно улыбалась, слыша непривычные слова о любви.
Алеша иногда прочитывал вслух какой-нибудь абзац.
— Это все правда, правду Энгельс пишет! — подхватывал Гера.
— Вижу я ее. Все время… — говорил неожиданно Алеша. — Не может быть, чтобы это так просто было…
— Вот уедем в Москву, сяду и там начну писать про одну взрослую дубину, про друга моего Алешку… Как он, этот дубина, встретил девчонку и влюбился. Уж постараюсь написать, чтобы было понятно, что ты дубина, потом придешь ко мне и будешь жать руку, скажешь: «Спасибо, друг!»
— И скажу: «Дурак ты был и дураком остался!» Лучше поедем сейчас в Свердловск, ведь она там, там ходит, живет, там она, понимаешь?
— А может, и не там вовсе?
— Поедем. В последний раз. Продашь «Москвич» — не съездить больше! Обшарим весь Свердловск, закоулки все, переулки, не может быть, чтобы не встретили…
— Остановят где-нибудь, права отберут. Пьяный я…
— Ты не пьян, Гера, ты трезв как никогда. Ты должен сейчас посадить меня в машину, и мы поедем в Свердловск. Мы будем искать там Надю и там найдем ее.
— Ну ладно, согласен. Уговорил. Уломал. Поехали в Свердловск!..
Они вернулись домой, Гера открыл ворота и выехал на машине.
— Опять кататься? — Людмила выбежала на крыльцо с зажатым в правой руке детским платьицем. — А с дочерью кто будет сидеть? Пушкин?
— Пушкин.
В окно, качая головой, смотрела Герина мать.
Они выехали из поселка на городскую дорогу, это была отличная, новая, бетонированная дорога, и Гера на большой скорости повел машину вперед. Вокруг была осень, Алеша смотрел в окно… Едут в Свердловск по той самой дороге, по которой, потеряв Надю, приехал Алеша домой, ехал долго, бесконечно, в тряском автобусе, у окна, на заднем сиденье, рядом с каким-то пьяницей, который что-то говорил и говорил… И сколько бы потом ни возвращался Алеша в Свердловск, сколько бы ни ездили и ни искали Надю на улицах, по всему большому и широкому городу, встретить Надю нигде не могли… Навстречу мчались грузовые автобусы, легковые. Огромный поток машин… Достаточно легкого поворота руля… Но почему думается об этом? Алеша отворачивался к окну.
— Ты почему Людмиле хамишь? — спросил Алеша.
— Не твое дело, — буркнул Гера.
— А все-таки?
— Кажется, мы поехали искать Надю?
— Надю.
— А в Москве у тебя, между прочим, Наташа.
— Очень ты умный молодой человек. Останови-ка машину…
Встали у обочины. Алеша вышел, Гера не оборачиваясь, сложив руки на руль, следил за ним в зеркальце. Алеша сбегал в ельничек.
— Знаешь, что я подумал?
Они вновь ехали.
— Знаю, — ответил Алеша.
— Что ты обиделся и хотел вернуться.
— Ты бы все-таки не хамил жене. Она у тебя золотая.
— Слушай, скажи честно, целовались вы с ней в школе?
— Целовались.
— Ты ее не поэтому теперь жалеешь?
— Если бы не ты… тогда, после школы… я бы женился на ней. Познакомил вас на собственную шею. — Алеша рассмеялся.
— А если бы я теперь разошелся с ней?
— Во-первых, ты не разойдешься, во-вторых, у меня есть жена, а в третьих, мы едем искать Надю…
— Вот о такой дряни, как ты, и нужно писать обличительные романы…
Они объездили весь город — от Вторчермета до Уралмаша, от ВИЗа до ВТУЗ-городка, от Химмаша до Шарташа, но Нади, конечно, не встретили. Поехали к другу детства Витьке Конюхову, студенту-философу, на Широкую Речку; попали на свадьбу, женился его двоюродный брат. Выбрали момент, отделились от всех, закрылись втроем в комнате. В окно было видно, как около «Москвича» толпилась ребятня.
— Да это заложено в природе человека, в его, так сказать, естественной субстанции, — горячился друг. — От природы мы получаем право на абсолютное наслаждение, а от общества — ограниченное. Я люблю другую женщину, жена любит другого мужчину, и очень хорошо, очень правильно.
— А все-таки это подло — изменять друг другу, — ворчал Гера.
— А лгать против своей сущности не подло?!
— Если б знать эту сущность. Для тебя она в одном, для меня в другом.
— Да мы сами страдаем от собственных измен, — сказал Алеша. — И это — человеческое чувство. И раскаяние — тоже. Если просто случка, без всяких угрызений совести, то чего уж там говорить… Оправдание человеку — любовь. Любишь — все можно…
— Как узнать-то, люблю или не люблю? — Гера качал головой. — Да и все равно подло все это.
— Вот слушай… — Алеша начал читать Энгельса. — Черным по белому: раз любишь — не только естественно, но и нравственно, и справедливо, и хорошо, и нужно — любить.
— Да ведь это, — спорил Гера, — это все внешнее что-то, а чувства куда девать? Это легко — понимать, что вот любовь — значит, и правда. Ну, а если меня любят еще, а я полюбил другую и изменяю уже, то легче, что ли, что