Странным образом я вообще не нервничаю в таких случаях. Или, может быть, это вовсе не так уже и странно? Я не держусь за жизнь. С героизмом это спокойствие не имеет ничего общего. De facto[396] мне просто лучше на фронте, чем в штаб-квартире Пятой армии, где я «собственно» прикреплен. Там пушки слышатся лишь как отдаленные раскаты грома. Дни проходят в унылом однообразии. Все время туман! Все время грязь! Все время холодный дождь или мокрый снег! И еда скверная.
Впрочем, в данный момент похоже, что мои личные обстоятельства должны вскорости измениться. Солдатская газета «Старз энд страйпс» («Медитерениен эдишенз») хочет заполучить меня в качестве «staff writer»[397]. Я не уклоняюсь. Мне было бы приятно снова иметь возможность писать по-английски. Кроме того, я был бы переведен в Рим. Это уж звучит почти слишком красиво, чтобы сбыться — или хотя бы быть вероятным. Большой вопрос, отпустит ли меня «Служба психологического ведения войны».
А Ты? Расскажи мне о своей деятельности и планах! Зарабатываешь ли Ты золотые горы книгой «Сердце Европы» или, наоборот, она способствует Твоему финансовому разорению? Готовишься ли уже к возобновлению амстердамского издательства «Кверидо»? Подумай-ка, мир может наступить в одну ночь, и тогда все снова захотят печататься на немецком языке! Сам же я, пожалуй, останусь при английском; но есть же хорошие переводчики…
Привет от меня Кестену. Его роман о нюрнбергских близнецах закончен? Я завидую его продуктивности! Мне больше ничего не приходит в голову, одни только slogans[398] для листовок да добропорядочные тривиальности для солдатской газеты. Чем старше становишься, чем больше переживаешь, тем труднее становится писать. Даже эти статейки ко дню рождения отца-Волшебника стоили мне труда, а удались при этом довольно скудно.
Приложение (для «Ди нойе рундшау»):
Торжественно взволнован
С американской армией в Италии.
Рождество 1944-го
«Иосиф-кормилец» — единственная немецкая книга в багаже американского солдата. Этот американский солдат — я. Книга очень меня утешала и подкрепляла, на деле стала заботливым другом в то время, когда я порой нуждался в утешении и поддержке. Да, именно в жестоких, неутешительных условиях моей теперешней военной жизни ум мой оказался особенно восприимчивым и благодарным к ободрению этой торжественной штуки и этого одухотворенного благочестия.
Достопримечательны обстоятельства, при которых я смаковал прекрасную историю и искусный Божий вымысел. Читал я по большей части ночами, при свете огрызка свечи, в ледяной палатке, сквозь льняную стенку которой просачивался итальянский зимний дождь. Книга сопровождала меня в моих поездках по разрушенной стране. Она была при мне на постое в амбаре опустошенного и разрушенного огнем крестьянского дома. Пока я забавлял себя глубокомысленными шельмовскими проделками Иосифа, в непосредственной близости от меня происходили самые странные и тревожные вещи. Тяжелая артиллерия — как наша, так и вражеская — устроила поистине адское грохотание. Мне пришлось прервать чтение и спуститься, с книгой под мышкой, из своего амбара в подвал.
Я не позволил бедламу помешать мне в моем удовольствии и моем благоговении. Когда я слегка нервничал, то вспоминал Маи-Сахме, спокойного начальника темницы, который — скорее к своему прискорбию — при всем желании не умел пугаться. После этого мне легче давалось почти полностью преодолевать собственную пугливость, как бы страшно ни грохотала артиллерия.
Враг — это немцы. Книга же, в которую я так углубился, что даже забывал о страхе перед врагом, — эта книга написана на немецком языке. Все это решительно странно.
В течение дня мне часто приходится иметь дело с немецкими военнопленными. Что же за ахинею несли эти парни! Разве это был немецкий? Это был совсем не тот язык, который учил меня любить отец. В состоянии ли эти парашютисты и эсэсовцы хоть чуть-чуть понять архаично-иронические тонкости стиля «Иосифа»? Интересно, какие они сделали бы лица, вздумай я прочитать им пару отрывков из библейского романа?
Между тем среди моих товарищей был один, кому казалось очень важным проштудировать книгу в немецком оригинале. Молодой человек, хотевший одолжить у меня «Иосифа», был немцем по рождению, но прожил уже ряд лет в Америке и полностью там акклиматизировался. Он был особенно любим и уважаем в своей части: дельный солдат и вдобавок добросердечнейший юноша, готовый помочь и веселый, одаренный естественным и непритязательным обаянием.
Как-то утром за завтраком я сказал ему: «Послушай, с этой толстой книгой я, между прочим, разделался, можешь взять ее».
Он сказал: «That’s fine[399]. Я заберу ее вечером».
На том мы и расстались. Спустя пять минут он шел по деревенской улице, как раз когда опять возобновился вражеский огонь. Ему угодило в спину. Долго он, должно быть, не мучился.
Я хочу назвать здесь имя моего молодого друга. Его звали Джонни Левенталь. Он был одним из старой, искушенной страданиями семьи Иосифа.
Справедливо говорят, что люди в критических ситуациях могут выказывать надежность и силу своего характера. Книг это касается тоже. Книга, сохранившая свою действенность и свою притягательную силу в грохоте канонады, среди смерти и разрушения, должна быть по-настоящему полной силы. Она выдержала испытание огнем.
Когда я вспоминаю ужасные дни в обстреливаемой итальянской деревне, на ум мне приходит сперва и прежде всего Иосиф-кормилец. Хаотичные видения войны блекнут, становятся тенями, тогда как фигуры прекрасного божественного вымысла впечатляюще достигают пластической реальности. Смотрите, они снова тут, тщательно вылепленные, со своими неповторимыми и все-таки человечески-типичными свойствами! Вот старые друзья: Иосиф, самым естественным и отрадным образом развившийся от вдохновенного агнца до верховного жертвователя теней и распорядителя хлебом; Иаков — торжествующий, который в процессе повествования становится на глазах все богаче историями и отягченнее воспоминаниями; и Иосифовы братья, в свою очередь производящие детей и осуществляющие жизненное предназначение, в то время как история, песчинка за песчинкой, тихо и непрерывно течет сквозь стеклянную щель. Да, есть тут и новые лица: Маи-Сахме, невозмутимый административный служащий, физик и литератор; верховный пекарь и верховный кравчий, два незабываемых шаржа, нарочно введенные с той целью, чтобы на них мог впервые проявиться пророческий талант Иосифа; Аменхотеп, нежный и изнеженный богоискатель, ведущий в критской беседке большой разговор о богах с Иосифом; Фамарь — эта чарующая особа, умеющая с ошеломительной решительностью пробивать себе дорогу, и Серах, ребячливая музыкантша, чья лукавая и прелестная песня-импровизация заглушает в моем воспоминании гром крупнокалиберных орудий. Все слышится мне ее трогательный голос:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});