Французский путь к национальному консенсусу
Напомню: при жизни демократ Руссо и либерал Вольтер очень не любили друг друга. А сейчас их саркофаги в Пантеоне рядом. Либерал Вольтер называл демократа Руссо «вором-вольнодумцем с большой дороги». Младший по возрасту Руссо старался отвечать тем же, и понять его можно. Ну как он мог отнестись, например, к такому известному либерально-элитистскому утверждению Вольтера: «Мы – легион доблестных рыцарей, защитников правды, которые допускают в свою среду только хорошо воспитанных людей»? [178] В частной же переписке либерал Вольтер был еще более откровенным: «Что касается черни (canaille), то мне нет до нее дела: она всегда останется чернью. Я возделываю свой сад, но нельзя же в нем обойтись без жаб. Что ж! Они не мешают мне слушать пение соловья» (письмо Даламберу, 1757). Или такая сентенция: «Чернь никогда не руководствуется рассудком, и на нее надо надевать намордник, как на медведей» (письмо Екатерине II, 1771).
Однако прошло время, и «линия Руссо» стала с «линией Вольтера» сближаться. Пережив в эпоху якобинства свой апогей, руссоистская идея «коллективной воли народа» (концепция раннедемократическая, но лишенная либеральной составляющей) постепенно окультуривалась, все более наполняясь просвещенческим и правовым содержанием. Попутно замечу, что возможен и иной путь такого сближения. Скажем, Англия, в отличие от Франции, пришла к искомому либерально-демократическому синтезу не за счет либерализации демократизма, а, наоборот, за счет все большей демократизации аристократического либерализма.
Как бы то ни было, в развитых демократиях мы сегодня имеем принципиально иную, чем во времена Вольтера и Руссо, картину: особые, «партийные» языки и, соответственно, разные частные идентичности не слились , но сравнительно мирно сосуществуют . В той же Франции за иронической маской либерал-консерваторов Жака Ширака или Николя Саркози с их элитарным снобизмом проглядывает знаменитый вольтеровский прищур, хотя и явно стилизованный. А в жесткой социальной риторике левых типа Лионеля Жоспена или Сеголен Руаяль слышатся отголоски неистового Жан-Жака Руссо. Однако сегодня оба языка («правый» и «левый») сместились к центру, маргинализировав как ультралевую, так и ультраправую риторику.
Но как это получилось, что называется, технически ? Как произошел переход от эпохи взаимной ненависти Вольтера и Руссо к эпохе, когда острая политико-идеологическая конфронтация разрешается на конкурентных выборах внутри уважающей единую Конституцию французской нации? Выход был найден – где-то спонтанно, где-то сознательно – в «перекоммутации» частичных (отсюда и слово – «партийных») дискурсов от нацеленности на конфронтацию к поиску относительного согласия.
Можно, конечно, в данной связи рассказать, в духе Мишеля Фуко, про дисциплинирующие («надзирать и наказывать») практики государства. Можно вспомнить о Кодексе Наполеона, нескольких революциях и пяти сменявших друг друга французских республиках. Все это важно, но еще важнее сосредоточиться на роли социальных мыслителей, интеллектуалов вообще. Именно они (об этом написано много умных текстов) провели сначала интеллектуальную деконструкцию партийных дискурсов (если угодно, их «разминирование»), а затем предъявили эти уже разминированные частные «языки» к участию в общенациональном диалоге. Результатом стало, ни много ни мало, рождение общегражданской нации, не лишенной серьезных идентификационных напряжений, но вполне жизнеспособной.
Выразительным примером такой интеллектуальной цепочки (деконструкция – разминирование – новое конструирование) может служить эволюция во Франции конкретного содержания идей, идущих от тех же Вольтера и Руссо. Кто был главным врагом для Вольтера в строительстве искомой им идеальной Франции? Главным врагом для него – либерала и просветителя – был « фанатизм », а идеалом – « веротерпимость ». При этом нелишне вспомнить, что Вольтер хотел реформировать Францию по английским образцам, был французским «западником», прямым учеником Локка и Болинброка, и даже шли разговоры о том, что он якобы «агент влияния», чуть ли не шпион. Правда, разговоры эти давно стихли.
А кто был главный враг для демократа Руссо? Это « праздность », а идеал – « общество равных в труде ». Соответственно, либерал-элитист Вольтер причислял Руссо именно к «фанатикам», считая его вожаком непросвещенной толпы. Руссо, в свою очередь, считал Вольтера человеком «праздным», а его умствования – праздным занятием (барской причудой), в то время как историю, по его мнению, должен делать народ.
Но постепенно выяснялось, что при всей
персональной взаимной неприязни фатального
идейного расхождения между ранним либерализмом и ранним демократизмом нет. Если хорошенько подумать (а это и было сделано несколькими поколениями французских интеллектуалов), идеал труда не противоречит идеалу веротерпимости, а праздность и фанатизм – это действительно две проблемы, равно требующие преодоления силами как либералов, так и демократов. И сегодня французские правые и французские левые обладают хотя и
разными , но равно
способными к синтезу «языками» (условно говоря, либерал-консервативным и социал-либеральным) и борются за мозги и голоса хорошо образованного среднего класса, у которого есть реальный выбор.
Русские алгоритмы мировоззренческого размежевания
Можно ли аналогичную философско-дискурсивную работу проделать в России? К сожалению, подобная проблема у нас пока даже не поставлена – предлагаемый текст является едва ли не первой попыткой в этом направлении. У нас до сих пор условные реформаторы и традиционалисты, либералы и консерваторы, западники и самобытники, правые и левые так и не смогли (и редко пытались) хотя бы относительно договориться. В первую очередь это происходит потому, что в российском контексте не установлен точный диагноз нашей «болезни», т.е. не выявлены ни сам механизм идейного размежевания и усугубления политико-партийной непримиримости, ни его причины и алгоритм эволюции. Представляется, что процесс идейно-политического примирения (не усреднения и нивелировки идей, а именно идейного примирения разных позиций) следует начать со следующих констатаций.
Одна из главных проблем русского исторического неустройства – это крайне болезненные отношения здесь консерватизма (« традиции ») и реформаторства (« новации »), их неорганичное сочетание и взаимное отталкивание. В итоге этого взаимодействия консервативная традиционность вырождается в охранительство, а затем в реакцию. В свою очередь, искусственно сдерживаемая новация, вырываясь на свободу, радикализируется и, отрываясь от национальных корней, также вырождается – в нигилизм и революционаризм. Вот почему в российской истории часто взаимодействуют уже не консерватизм и реформаторство как таковые, а реакция и революция , т.е. два вида радикализма (условно «правый» и «левый»), которые, переплетаясь, создают то, что я называю в своих работах «негативным синтезом», а П.Н. Милюков еще в 1920-х годах образно назвал «Азиопой».
Логично предположить, что лекарством от многих отечественных болезней мог бы стать поиск возможностей (интеллектуальных, а затем и практических) гармоничного сочетания консерватизма и реформаторства. На мой взгляд, методологическим подспорьем в разрешении дилеммы «традиционный консерватизм или западническое реформаторство?» могла бы стать гениальная формула русского философа И.В. Киреевского. Формула, исходящая из бессмысленности рассуждений на тему, какая из двух тенденций – «самобытническая» или «западническая» – более полезна и имеет больше шансов на реализацию в России.
«Сколько бы мы ни желали возвращения Русского или введения Западного быта, – писал Киреевский в знаменитом «Ответе Хомякову» (1839), – но ни того, ни другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух враждующих начал. Следовательно, и этот вид вопроса – который из двух элементов исключительно полезен теперь? – также предложен неправильно. Не в том дело: который из двух? но в том: какое оба они должны получить направление, чтобы действовать благодетельно? Чего от взаимного их действия должны мы надеяться, или чего бояться?» [179] .
Проблема, таким образом, состоит в том, что «самобытничество» и «западничество» являются равноположенными и неустранимыми (имманентными) элементами, конституирующими судьбу России. Конечно, аналогичные элементы существуют и в любом другом культурном сообществе. Беда же, неустройство и смута приходят в Россию тогда, когда вместо позитивного синтеза двух начал происходит синтез негативный. А он неизбежен, когда во взаимодействие вступают не продуктивные элементы культуры, не рафинированные варианты «традиционного» и «инновационного», а варианты деградировавшие и опошленные.