Но он работал с[3232] охотой, упорством и успехом. И то чувство гордости, которое он думал подавить в себе, всё сильнее жило в нем.
————
Князю Андрею для того, чтобы работать с Сперанским, надо было верить, что всё скверно старое, и князь Андрей верил в это.
Он дружески разошелся с Сперанским и стал составлять общее законодательство и для того поехал учиться за границу, но прежде на бал. Он почувствовал себя счастливым и готовым к счастию.
Он едет за границу: 1) изучение нравов, 2) свидание с своим гернгутером, 3) воспитателя швейцарца сыну.
* № 101 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. IV).
Приехав в Петербург, князь Андрей должен был, как камергер, явиться к министру двора и у него встретил князя Кочубея, знавшего князя Андрея. Князю Кочубею было известно то, что князь Андрей выпустил на волю своих крестьян. Это был тогда третий таковой случай. Случай этот обращал тогда особенное внимание, так как ходили неясные слухи о том, что в числе преобразований находилось и освобождение. Министр двора и князь Кочубей, как говорится, обласкали князя Андрея.
— Мы недавно говорили о вас, мой милый, — сказал князь Кочубей с своей величественной, вельможной и ласковой манерой, — говорили о вашей просьбе вписать мужиков ваших в вольные хлебопашцы.
— Vous craignez d’être en retard, mon cher,[3233] — прибавил князь Кочубей с слегка насмешливой улыбкой, в которой князю Андрею показалось выражение опасения и недоброжелательства.
— Нельзя быть достаточно поспешным, князь, для того, чтобы устроить свои дела согласно с своей совестью, — отвечал князь Андрей.
— О конечно, конечно! Что ж не служите? Теперь нужно людей не военных, не военных.
— Я навсегда распрощался с военной службой, — отвечал князь Андрей, — по многим причинам и, главное, потому что, как кажется, не военные силы теперь нужны нашему времени.
— Да, время преобразований, — сказал князь Кочубей, — время трудное и требующее молодых сил.
После общего разговора о предполагаемом преобразовании министерств, во время которого князь Кочубей сделал честь князю Андрею внимательно слушать его,[3234] князь Кочубей обратился [к] князю Андрею:
— Я бы вас не пустил и дал бы вам работу в министерстве.
— Я не готовился к гражданской службе, — сказал князь Андрей, — и не имею намерения.
— Не пустил бы вас, mon cher,[3235] но теперь на днях должно состояться новое устройство Совета и тогда я рассчитываю на вас... Нет, нет, — он перебил князя Андрея, хотевшего отказываться. — Теперь нельзя отказываться...[3236] Приезжайте ко мне обедать в середу. Вы не знаете Сперанского, нашу новую звезду? — сказал он, обращаясь к министру двора, — приезжайте...[3237]
————
В середу князь Андрей нашел у Кочубея не обед, а домашнее общество с весьма малым количеством званых, в числе которых был и Сперанский. Князь Андрей имел успех в этом обществе, особенно вследствие его отпущения своих крестьян на волю. Сперанский взял в сторону князя Андрея и говорил с ним таким тоном, как будто желая дать чувствовать, что он уверен, они только одни в этом обществе понимают друг друга. За обедом зашел разговор о новом указе уничтожения придворных чинов и Кочубей, шутя, сказал князю Андрею:
— Вы, как камергер, должны пострадать от этого.
— Я не пользовался своим правом, — отвечал князь Андрей, — и поступил в турецкую кампанию на службу юнкером, а не генералом и потому вполне[3238] одобряю эту меру.
Сперанский медленно, как и всегда, перевел свои усталые глаза на князя Андрея и видимо смутился, начав фразу по французски и переведя потом ее по русски, сказал, что вероятно мало будет людей, которые так бы смотрели на это дело.
Общее и первое впечатление князя Андрея о Сперанском в это первое свидание было то, которое он выразил Pierr’y. Это был кутейник без форм,[3239] все свои силы посвящающий на искусство держаться в высших сферах и еще далее возвышаться, и трудолюбивый работник.[3240]
Но на третий день, проведя целый вечер в кабинете Сперанского, он изменил свое мнение. Сперанский в это время, кроме всех других своих занятий, приготовливал свод законов и, отняв у Розенкамфа председательство комиссии составления свода, иначе учреждал комиссию и просил князя Андрея принять на себя составление гражданского свода. На возражение князя Андрея, что он не юрист, Сперанский говорил, что никто не юрист, что в России их нет. Нет юристов, нет администраторов, нет финансистов, но что всё это должно быть, потому что администрация — уродлива, суд — неправилен, неясен, законодательство — безобразно, финансы — расстроены, а всё должно быть и потому надо смотреть на настоящее время, как на время революции, где напрягаются все последние силы. Все должно быть преобразовано или всё должно погибнуть. Старые сваи подгнили... Надо подставлять новые скорее.
На все замечания, которые делал князь Андрей, не предполагая достаточно единства во всем, Сперанский отвечал, что то переделывается и то переделывается, и перед князем Андреем открывались громадные перспективы того, что должно было быть. Он взял предлагаемую работу и занялся ею. Составив свод, он принес его к Сперанскому, но Сперанский был занят другими работами и не успел поговорить с ним, но поручил ему новое дело. Через несколько времени оказалось, что работа князя Андрея была переделана Розенкамфом. Сам Сперанский показал ее Болконскому и просил его подвести под каждую статью сноски на древнее русское законодательство.[3241]
— Я не могу этого сделать après coup,[3242] — отвечал князь Андрей, — это было бы натяжкой...
— Государю представили, и ему так угодно...
— Представьте государю, что свод делается не на основании древнего права русского или черемисского, а на основании вечного натурального права.
Сперанский пожал плечами, благодарил князя Андрея и отпустил его. Через несколько дней он узнал, что та же работа подведения статей была поручена Ильинскому и что работа эта сделана к 1-му января [?][3243].
Князь Андрей знал про это и начинал отчаиваться в том, чтобы работа его на что-нибудь пригодилась.
1-го января он собирался к Сперанскому за объяснениями, но Сперанского не было, он был в[3244] Шепелевском дворце. Князь Андрей[3245] приехал вечером. Сперанский был дома и принял его.
* № 102 (рук. № 89. Т. II, ч. 3, гл. XI—XIII).
<Теперь в Петербурге Наташа на все дела семейные смотрела своим особенным манером. Что отец хотел служить и жаловался на дела, это, по ее понятию, было всё глупости.[3246] Хорошо было, что приехали в Петербург, и это надо было продолжать, потому что в Петербурге было весело. Что Вера выходила за Берга, это было хорошо, потому что будут балы, и весело посмотреть, как женятся, Наташа не видала этого.[3247] Одно было нехорошо, это то, что по ее понятиям, родители не умели вести дома и сводить знакомства в высшем кругу. Всё, по ее понятию, было не так. В передней по московски сидел Фока и вязал чулок, а это не так надо было. Знакомые тоже были всякие, но одевались не так и тоже были не такие. Где она научилась этому, нельзя было сказать, но у Наташи было в высшей степени чутье на то, что называется comme il faut, и она, как муху в молоке, видела всякую мелочь, оскорблявшую ее чувства тщеславия и изящества. Платья она всегда заказывала сама, и даже мать одевала по своему и всегда хорошо. С двух слов, с первого вида она отличала людей по свету, к которому они принадлежали, и предпочитала высших. Pierr’a она любила и как будто покровительствовала (такие у них установились отношения) за то, что он принадлежал к высшему кругу; по той же причине она презирала Берга, не совсем довольна была своим братом за его гусарские манеры, давно отреклась от Денисова и была ласкова, хотя и холодна к Борису. По той же, вероятно, причине она после одного свидания с князем Андреем, которого она сейчас узнала за человека высшего света, решила, что он в ее вкусе, и что она влюблена в него по гроб, как это обыкновенно делают барышни.
Любовь эту вероятно она выбрала, потому что надо быть шестнадцатилетней девочке влюбленной, что лучшего выбора ей не представилось, что он не обратил на нее вниманья, так на зло же... что, вероятно, он не женится, и что такая любовь есть известная опора, положение, при котором можно ожидать всего, бывши хорошо занятой. Но выбрав себе эту любовь, мысли о ней, мысли о князе Андрее, испанские замки, строимые ею по случаю этой любви, она так привыкла думать, что она влюблена, что напоминанье о князе Андрее заставляло ее краснеть, что она мучилась тем, что не видела его, и что все лучшие девические мечты ее о любви были всегда соединены с ним.>