Читать интересную книгу Яковлев А. Сумерки - Неизвестно

Политико-психологический феномен сначала самодержа­вия, а затем большевизма нельзя осмыслить, не упомянув еще о некоторых особенностях авторитаризма, органично выте­кающих из утопической концепции. В том числе неспособ­ность разобраться в подлинном смысле событий, их действи­тельных причинах; доминанта радикального хирургического вмешательства в общественное развитие при острейшем де­фиците социального знания и особенно практического инст­рументария созидания; борьба с видимым и с тем, что кажет­ся таковым, при полном или почти полном невежестве отно­сительно всего или почти всего невидимого, внутреннего, содержательного; слабое понимание механизма веры, кото­рая уже привела нас в никуда.

Понятно, что надежда, питаемая верой, удалена на неоп­ределенное расстояние во времени. Райские кущи, равно как и чистилище, не имеют координат во времени и пространст­ве. Идеал коммунистического общества тоже никогда не рас­полагал четкими временными (и качественными) параметра­ми, которые позволяли бы хоть как-то определить, когда же и при каких условиях такое общество будет построено. Но именно отстраненная во времени спроецированность миро­понимания на безоблачное будущее и делает благородную цель не просто привлекательной, но и великой.

Вообще заблуждения всякого рода — не просто ошибки, через которые продираются цивилизация, культура. И не только способ познания. Но, видимо, — постоянный спутник развития цивилизации, ее духовной сферы, исторически не­избежная часть прогресса сознания — и по содержанию, и по механизмам проявлений. Великая цель, отстраненная от реальностей, легко расставляет нравственные ловушки чело­веку и обществу. Она порождает иллюзию, будто ради дости­жения задуманного возможны и допустимы любые средства. Открывается обширнейшее поле для спекулятивной полити­ки. Подобная идеология и становилась практикой всех на­сильственных революций.

Беда в том, что если авторитаризм порождается напря­женностью условий существования, то, появившись на свет, он уже сам оказывается заинтересованным в консервации этих условий, дабы сохранить свое господство. Постепенно в обществе складывается и авторитарная форма сознания, склонность к простым решениям, стремление переложить ответственность на других, особенно на власть, тяга к легко­доступной вере, а не к знаниям, потребность подчинения. В эту ловушку попадали все, кто оказывался в плену искусст­венных надежд. Когда человек из иллюзий строит жизнь, он творит чудовище.

Мы во многом остаемся рабами утопий. Вплоть до середи­ны 50-х годов прошлого столетия еще действовала заворо­женность заявленной целью. Было еще далеко до понимания ее утопического характера. Человек еще карабкался по каме­нистым уступам к новому знанию, раздирая руки в кровь. Его еще удерживал в своем плену фанатизм веры в завтра, дик­тующий свою логику поведения. Отсюда вытекал и характер власти — власти произвола. Советские правители в силу своего невежества и самоуверенности были убеждены, что именно они дают указания ветру, в какую сторону ему дуть, грому — когда греметь, молнии — когда сверкать. А вот сом­нения инакомыслящих полагались предательством.

В российской действительности догматизм, как идеологи­ческая основа тоталитаризма и авторитаризма, веками куль­тивировался в качестве нормы мышления и идеала одновре­менно. Культивировался не только властями и церковью, что понятно, но и светской, и клерикальной оппозицией, ересью, а в позднейшее время во многом и интеллигенцией. Пожа­луй, никто не подпадал под влияние авторитарных идей с та­кой субъективной готовностью, как интеллигенция. Она бы­ла не просто крайне малочисленна для столь обширной дер­жавы, но в значительной ее части оказалась маргинальным сословием. Разночинцы — вот кто составлял к концу XIX ве­ка ее ядро. Люди небогатые, с трудом получившие образова­ние, практически лишенные по царской сословной системе тех гражданских и личных прав, которые бы соответствова­ли их интеллектуальному и образовательному уровню, их кругозору и социальным притязаниям. Люди очень часто с тяжелейшей личной судьбой. Сами, нахлебавшись униже­ний, они хорошо понимали и положение простого люда. Но террористический характер действий, которые взяла на во­оружение радикальная интеллигенция, чтобы изменить ход российской истории, был ошибочным, бессмысленным.

Вспомним еще раз такие заметные явления российской истории, как нечаевщина, ткачевщина, народничество, анар­хизм. Их лидеры звали к топору, террору, к борьбе с властя­ми любыми средствами. Взращивалась губительная нетерпи­мость. На эту почву и пал марксизм в России. Марксизм, ко­торый был пропитан революционаризмом, идеологией насилия, рецептами прямолинейных решений, завораживаю­щих утопий, что и делало его особенно близким тем настро­ениям, которые доминировали в России. Из этой смеси вылу­пился большевизм, который сполна использовал российское наследие, доведя общество до кровавых судорог. Причем при «громких аплодисментах» толпы. Впрочем, еще Достоевский говорил, что бунтовщики не могут вынести своей свободы и ищут, перед кем преклониться. И в этом идолопоклонстве пе­рестают быть людьми и становятся пресмыкающимися.

Конечно, сыграло свою роль и то, что народ России, изму­ченный тысячелетней нищетой, бесконечными унижениями, был настолько одурманен и сбит с толку обещаниями скоро­го земного рая, что оказался глухим к собственным сомнени­ям, поверил в ложь — ему безмерно хотелось достичь луч­шей жизни во что бы то ни стало. На этом и сыграла марк­систско-ленинская люмпенская идеология насилия, сыграла беспредельно подло.

И до эпохи большевизма народу не было сладко. В XVI веке Россия воевала 43 года, в XVII — 48, в XVIII — 56, в XIX веке — более 30. В XX веке редкий год был мирным. И до сих пор во­юем. Эта трагедия России не могла не оставить своего тяже­лейшего следа в психологии народа, в его генетическом фон­де, в самом сознании людей, привыкших к рабству и свык­шихся с постоянной и разрушительной военизацией сознания.

Авторитарное сознание — болезнь опасная. Не настиг бы нас снова страх, который держал общество в своих когтях многие годы. Мы, русскоазиаты, привыкли радоваться беско­нечному великодушию власти: не посадили в тюрьму — ра­дуемся, не выгнали из квартиры — бьем поклоны, выдали заработанные тобой же деньги — снова восторгаемся, не из­били в милиции — восхищаемся. Приказали снова петь гимн партии большевиков, опять же радуемся — все же не похо­ронный марш. Впрочем, по истокам своим — похоронный. Быстро привыкаем к унижениям человеческого достоинства и нарушениям прав личности, привыкаем к хамскому пове­дению чиновников. И радуемся, что не тебя, а других оскор­били и облили навозной жижей.

Такова психологическая инерция затянувшегося духовно­го рабства. Подобная психология — питательная почва для продолжения гражданской войны, порожденной контррево­люцией 1917 года. Хотя на рубеже веков она обрела другие формы — бюрократического произвола, компроматного до­носительства, грабежа народа чиновничеством, роста фаши­стского экстремизма.

Сегодня локомотивом авторитарной тенденции является номенклатурно-чиновничий класс, заменивший КПСС. Но­менклатура, вышедшая в основном из рядов социалистиче­ской реакции, упорно стремится к «легитимному авторита­ризму». Она удобно пристроилась к демократическим про­цедурам. Является вдохновителем постоянного реакционного наката на завоеванные свободы.

Как я уже писал, властной номенклатуре свобода челове­ка и гражданское общество враждебны по определению. Во всем мире так, но в странах развитых демократий законы укоренились в такой мере, что бюрократический аппарат вы­нужден считаться с ними. У нас в законах тьма лазеек для тех, кто творит беззакония. Обратите внимание, читатель, что почти все вновь принимаемые законы как бы нанизаны на чиновника, без него — ни шагу. Конституция постепенно перестает быть высшим законом прямого действия, ими ста­новятся инструкции ведомств, противоречащие Конститу­ции.

Планомерную и целенаправленную работу ведет чиновни­чество против независимости средств массовой информации. В свое время мне лично, причем задолго до Перестройки, стало ясно, что самым эффективным лекарством против об­щественных деформаций может быть свобода слова, с чего и начала свой путь Реформация. Убежден, что только на осно­ве свободной и правдивой информации общество в состоя­нии разобраться: где жизнь, а где иллюзии; где реальные проблемы, а где праздное жонглирование словами или ци­ничная демагогия; где компетентная работа ума, а где раз­гильдяйство и безответственность; где творческое развитие науки и культуры, а где приспособленческие и пустые упражнения без воздуха и света; где честное стремление слу­жить народу, а где грязная драка за власть.