В три часа ночи я нашёл казармы. Они были отперты. Я вошёл и, не спрашивая, нашёл пустую койку — это были две голые доски, лежащие на железной раме. Я был насквозь мокрый, лёг, не раздеваясь, и тотчас заснул.
Мне снилось, что собаки кусают меня за ноги, за руки, хватают за шею, выгрызают глаза. Когда я проснулся, я ужаснулся: сотни, сотни напившихся кровавых клопов сидели на мне, покрывали все доски и перекладины кровати. С каким же отвращением я принялся давить их. На меня с удивлением глядели русские рабочие, которые здесь ломали скалы. Я объяснил, кто я, рассказал о вчерашних приключениях.
— Счастлив твой бог, — сказали мне, — ингуш за собаку прирезал бы тебя и спасибо не сказал. — Самое замечательное, что они дали мне кусок хлеба. Погода была чудесная. Я вышел на шоссе. «Эх, пойду-ка я назад и сфотографирую Дарьял. Другого случая, возможно, больше в жизни не будет!»
Я отмахал пять километров вверх по Тереку, сделал несколько снимков и зашагал к равнине, к цивилизации.
В полдень я вошёл в лес и нашёл большой гриб. Через два часа показалось поле, это была Болта, русское селение. Ползком я пробрался на поле, выдрал куст картошки и, расположившись на пойме, выкупался, смыл кровь с ног, вытащил из рук и живота колючки, набрал плавника, разжёг костёр и сварил картошку с грибом. Гриба хватило на целое варево, так он был велик.
Радость жизни окончательно вернулась ко мне. Всё мне казалось хорошо. Вечером я пришёл во Владикавказ, пройдя за этот день 45 километров. Следующий день я потратил на осмотр города. Особенно мне понравился парк Трэк, расположенный на его окраине вдоль берега Терека, а ещё прекрасное здание мечети с двумя минаретами. Я купил билет до Москвы в общем вагоне, чувяки на базаре. У меня осталось 10 копеек и ещё на фунт чурека. Поезд уходил вечером.
В те времена проводилась кампания под лозунгом: «Опыт рабочих авторов должен стать достоянием масс». В частности это значило, что я должен выбрать в коллекторной двух рабочих, заставить их написать инструкции и сделать вместе с ними книжку «Производство коллекторов тяговых двигателей». Я выбрал новоиспечённого мастера Панфилова и самого опытного сборщика Торгунова и, применяя к ним грубое насилие, вымучил из них несколько листков записей. Старик Торгунов — прекрасный работник, был абсолютно бестолков, он никогда не держал пера в руках и не мог грамотно написать ни одного слова. Панфилов был грамотен, но как писатель — немного лучше. Книга шла с моей вступительной главой и под моей редакцией. Срок сдачи приближался, и потому я взял обе рукописи с собой в поход, всюду таскал их в рюкзаке и едва не утопил сперва в Арагве, потом в Тереке. Книжку я решил сделать в поезде. Первый день я посвятил составлению своей статьи. Это было сравнительно легко. Хоть мне досталась багажная полка, там было темно и душно. Я сидел на ней, согнувшись в три погибели. Ну, ничего, и не такое терпели. Лепёшку чурека я разделил на шесть частей и решил съедать по одной части утром, днём и вечером. Такого рациона хватит на два дня, а третий я надеялся пропитаться на «НЗ» — 10 копеек.
На второй день я принялся за Торкунова. Конечно, главу надо было написать совершено заново, но при этом ввернуть возможно больше выражений из оригинала, чтобы не обидеть старика, чтобы он чувствовал, что страдал не даром. Ведь есть у него самолюбие! Над этой неразрешимой задачей я мучился целый день. Какое слово из его рукописи я ни вставлял, получалось некстати и коряво. К тому же оказалось, что переносить голод, сидя на месте, гораздо труднее, чем на ходу. Напрасно я жевал чурек, сколько только мог, напрасно заливал его громадным количеством кипятка. На четвёртый день мои муки стали ужасны. Зато вечером повезло. Ехавший внизу толстый кацо целый день уплетал из своей бездонной корзины то цыплёнка табака, то яйца, то хлеб с маслом, то какие-то виноградные колбасы, то свежие фрукты. Вот он обнаружил у себя гнилую грушу, предложил её мне.
На третий день я строчил и чиркал, едва удерживая тошноту, до того мне опротивело это гнусное занятие. Хотя бы просто полежать! Но я закусывал губу и выжимал из себя строку за строкой. На станции вылезал и следил за базарными ценами. Цены на овощи всё дешевели и я берёг свои 10 копеек, чтобы истратить их наилучшим образом. Даже когда они после Орла полезли вверх, я решил, что это временно, и всё выжидал. Наконец, убедившись, что они дорожают безвозвратно, я купил на станции Черни за гривенник один огурец и это была моя единственная добыча в последний день.
С вокзала на Симонову слободу я шёл пешком. Но книга, полтора печатных листа и полтора же листа набросков, была сделана. Вскоре она вышла из печати.
Как я был счастлив, попав домой к моим дорогим. Ведь сыночку пошёл уже второй год. Он болтает вовсю. Называет все предметы, но всегда как-то по-своему. Так, например, пуговицу называет «капука», петлю — «дырл», по-видимому, от дырки. И так всё. Вечером он сидел на полу и складывал из колечек башню. Вдруг запел, приблизительно на мотив детской песенки, которую ему постоянно пела Галя — «Заинька, поскачи, миленький, поскачи», да как-то так складно: «Капука дырл, дырл, дырл, пука пука, дырл, дырл, дырл». Ну и смеялся же я.
Забавный он и уютный невероятно. К громадному моему сожалению я с ним мало бываю. Занят, занят, а особенно после отпуска на заводе накапливается столько дел, невпроворот.
Осенью 1932 года нам всё же пришлось приискать домработницу. Слишком много времени уходило у Гали на хозяйство, особенно на стояние в очередях за продуктами первой необходимости, так что ей почти не удавалось работать даже дома.
Первую девушку мы привезли из деревни с Валдая. Полагали, что деревенская простота нравов послужит гарантией от всяких городских соблазнов. К тому же в деревне она голодала и, казалось бы, должна была оценить сравнительно лёгкую работу и сытую жизнь.
Вначале она действительно была проста, трудолюбива и послушна. Но чрезвычайно скоро, на прогулках с Алёшей она усвоила полный курс «университета» морали московских домработниц. Через два месяца она заявила, что не может есть чёрный хлеб и потребовала покупать ей французские булки, выдавать спецодежду, а в 6 часов вечера бросала все дела в любой степени недоделания и шла гулять с подругами на бульвар или в кино, мотивируя тем, что:
— У нас пролетарская власть и рабочий день не может быть более восьми часов.
А дома у нас стали появляться какие-то совершенно незнакомые парни, нахальные и разудалые, зато её знакомые. Пришлось с ней расстаться.
Потом их за пять лет переменилось человек восемь. Две нас крупно обокрали, одна потихоньку поколачивала Алёньку, другая кормила его жёваным хлебом, следующая употребляла совершенно нецензурные выражения, а сынок их повторял. Это всё были молоденькие девчонки с периферии, которые мечтали сбежать из деревни и обосноваться в Москве, а в конце концов выйти здесь замуж. Работа в семье была для них скучна и не интересна, но зато был необходимый трамплин, чтобы прописаться в Москве и, сориентировавшись, пробиться на подходящую фабрику или, ещё лучше, в продуктовый магазин, выхлопотать себе общежитие и начать «весёлый» образ жизни в столице. Ни одна из них не оставалась у нас более месяца и не соглашалась поехать на дачу:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});