Читать интересную книгу Хмель - Алексей Черкасов

Не ведала Меланья тайны Филимона Прокопьевича. Каждый раз, гоняя ямщину из Минусинска в Красноярск, он останавливался на суточный постой в деревушке Ошаровой, близ Красноярска, в доме вдовушки Харитиньи и миловался со сдобной шанежкой, да еще и подарками ублаготворял белокриничницу-раскольницу весьма веселого нрава. Если бы не хозяйство – давно бы махнул рукой на Белую Елань да подвалился к Харитинье, как бревно к берегу. Жили бы не тужили, души не чая друг в друге. И вот сегодня, засыпая, Филя сладостно подумал о том, как он повезет кого из Минусинска в Красноярск, а на обратном пути завернет в гости к милой. В предвкушении такой отрады и явилась к нему во сне Харитинья… Теперь кто-то стучал в ставень горницы.

Меланья перекрестилась, вышла в темную избу в исподней рубахе, нашарила на каменке серянки, зажгла сальную коптилку.

Стучали в сенную дверь. Кто бы это среди ночи? Набросила на плечи полушубок и, не переступая порога, окликнула:

– Хтой-то?

– Спаси Христе, – узнала голос свекра. – Открой, Меланья.

– Спаси Христе, батюшка!

Старик прошел в избу в своей длиннополой шубе с болтающимся по полу хвостом (не отрезать же половину овчины, если она даже оказалась лишней). Огляделся:

– Чужих никого?

– Нету, батюшка, – потупилась Меланья.

– Слава Христе. Ступай буди Филимона. Да чтоб тихо! Пусть живее оболокнется да придет в моленную безо всякого шума. Ребятенок с Апроськой не вскинь, пусть спят. И сама ложись потом. Дай серянки! Да горницу закрой и не выглядывай…

Старик подождал, пока Меланья закрыла за собою дверь в моленную, а сам вышел в сени, потом на крыльцо. Огляделся, прислушиваясь. Тихо. Только мороз щелкает, как голодный кобель зубами перед охотой. Не воздух – само огневище белым инеем стелется.

– Ананий! – тихо позвал Прокопий.

Откуда-то из-под крытой завозни послышались шаги: скрр… скрр… Как по стеклу. На крыльцо поднялся человек, укутанный с ног до головы в лохматую собачью доху.

Старик провел его в сени, закрыл за собою дверь, а тогда уже прошли в избу и, не задерживаясь, так же молча, спрятались в моленной горнице…

Филя брыкался, как мерин, мычал что-то в бороду, но Меланья все-таки подняла, втолковав, что в моленной ждет отец, Прокопий Веденеевич.

– Чаво ему среди ночи-то? – ворчнул Филя, но тут же Меланья закрыла ему волосатую пасть.

– Тихо, тихо! Батюшка так велел.

Хоть и сладок полуночный сон, а пришлось сжевать его. Натянув стеганые шаровары, обулся в новые валенки, вылез из горницы, не закрыв двери; Меланья тут же прикрыла.

В моленной у икон горела одна толстая восковая свеча. Отец и еще кто-то в черненой борчатке, черноголовый, стояли на коленях. Филя тоже опустился на колени и не успел наложить на себя большой крест, как отец оглянулся и будто пронзил взглядом:

– Сказывай, раб божий, веруешь ли во Христа-спасителя, во господа бога, во святого духа и во тополевый толк, какой заповедывали нам отцы наши от века?

– Истинно верую, батюшка, – вытаращил глаза Филя.

– Я те не батюшка, а духовник, пред которым ты должен на коленях ползать, мякинная утроба! – рыкнул батюшка, и глаза его под седыми метелками засветились угрозой. – Настал час вытряхнуть из тебя мякину, какой набита твоя башка, а так и брюхо!

– Тятенька!.. – поперхнулся Филя, почуяв недоброе.

– Тверд ли ты в вере, сказывай!

– Дык… дык…

– Сказывай! Али ко апчихристу во хвостатое войско переметнешься? Звезду на лоб прицепишь?

– Оборони господь! Прокопий торжественно затянул:

– Господи Исусе, сыне божий, помилуй нас! Слава отцу, и сыну, и святому духу, аминь! Господи, благослови раба божьего Филимона на боренье со анчихристовой силой, и штоб была ему твердь в ноги, в башку, в грудь, в печенку, в селезенку…

Помолились и за печенку и за селезенку…

– Пред иконами клятву дал, помни! – погрозил отец двоеперстием. – От сего дня во сражение идешь со анчихристом. И будет тебе радость и вечное царство во чертоге господнем.

У Фили по спине мороз, а из ноздрей жар пышет.

– Во какое сраженье, тятенька?

– Со нечистой силой!

И Прокопий Веденеевич устрашающе поведал, что настал час, когда надо спасаться от анчихриста не крестом и молитвою, а топором, огнем и оружием. Анчихрист опеленал всю Расею – от тьмы до тьмы, и если праведники, истинно верующие во Христа, в бога и святого духа, не ринутся в битву в назначенный час, то все поголовно передохнут, и никто из них не удостоен будет вечной жизни во царствии господнем. Но праведники не дремлют, войско собирают и одолеют потом нечистую силу. В предстоящей битве раб божий Филимон должен, мол, отличиться храбростью, а не мякинной утробой.

Ах, вот к чему клонит батюшка! Тут что-то неладно. Нет, Филя не собирается сражаться со анчихристом, не его дело суд божий вершить на земле, – его дело хозяйство вести, от власти выкрутиться, чтоб лишний пуд хлеба не сдать в продразверстку, золотишка накопить, трудное время в ладонях перетереть, а не губить сдуру голову в каком-то сраженье. Не с добром явился тятенька среди ночи да еще человека притащил с собою, и тот стоит на коленях спиною к Филе и усердно молится. Что он умыслил?

Надо» пока молчать, с умом собраться и рассудить потом, что к чему. Тятеньке что – ни хозяйства, ни тяжести, знай читай всенощные молитвы. А у Фили забот невпроворот. К тому же – тополевый толк отринул же? Не сказал о том отцу – сам еще не определил себя, в какой он вере. А без веры разве можно? Еретиком будешь, как Тимоха-оборотень…

Тятенька будто догадался, о чем думал Филя.

– Сказывай, какой разговор завяжешь со еретиком, какой объявился под прозваньем комиссара?

– Дык… дык… на кой он мне, нечистый дух.

– Позовешь ли ты нечистого в свой дом?

– Оборони бог! Хоть Меланыо спросите, тятенька! Вечером наказал ей: как заявится оборотень, чтоб воплем изгнала его и чрез порог не пускала.

Старик воздел руки к иконам:

– Слышишь ли ты, господи? Прозрей очи мои, дай мне силу дымом извеять нечистого, какой отринул веру нашу, попрал стязю нашу и переметнулся, яко змий, во анчихристово войско! И пусть будет ему вечное проклятье! И пусть не зрит он детей, ни своих костей, ни крови своей. И пусть не будет земля ему землею, а камнем, и не возлежать ему на сем камне, не стоять, не ходить, а в геенну огненну ввергнутым быть. Аминь!

– Аминь! – громко сказал чужой человек.

– Аминь, – подвыл Филя со страху. Как-никак Тимоха-то хоть и оборотень, а зла большого не внес в дом…

Некоторое время лохматый старик молился молча, как и человек в борчатке, потом спросил у сына:

– Молился ли ты, не отринувший праведную веру тополевую, чтоб отец твой, духовник твой, возвернулся в дом сей и был хозяином?

Вот так ловушка! Не к тому ли тятенька и затеял всю эту всенощную молитву, чтоб лишить хозяйства Филимона Прокопьевича?

– Сказывай!

– Неможно то, – трудно вывернул Филя, подымаясь с колен: не перед образами же делить хозяйство… – Неможно то, тятенька. Как была промеж нас драка за то паскудство…

– Паскудство, гришь? – Отец поднялся, словно коршун с камня. – Драка, гришь? За ту драку, нетопырь, кишки с тебя выну и свиньям кину! Святой Ананий поможет в том, – ткнул в сторону человека в борчатке.

У Фили даже зарябило в глазах: в моленной святой Ананий! Шутка ли?! Не в рубище пустынника или окутанный в облако, каким его видели будто старухи, а в черной борчатке с перехватом у пояса, и голова черная; волосы на голове не длинные, как у святых на иконах. Но ведь сказано же – святой Ананий!

– Осподи помилуй! – перекрестился Филя.

– Не помилует господь, не помилует! – гремел родитель, попранный из собственного дома. – Нету милости еретику, какой веру отрыгнул, и мякиной брюхо набил себе, и возрадовался, яко собака, или того хуже, и ко анчихристу во хвостатое войско переметнулся! Не будет тебе спасения – геенна будет, геенна!

– Тятенька, тятенька… – пятился Филя, готовый кинуться вон из моленной. – Меланья – баба моя, а ты – родитель – экое паскудство учинил, экое! Не от бога то! Не от бога! Не веру я попрал, а паскудство. Срам-то экий!

– Срам, гришь? Паскудство?

Филя бежал бы, если б вдруг не раздался громкий голос святого Анания:

– Пусть будет мир в доме сем, господи! И пусть сын почитает отца, яко праведника господнего, и благодать будет, и радость будет. Аминь!

Филя таращился на его черный затылок, и ноги будто и в самом деле мякинными стали.

– На колени, паскудник! – рыкнул отец, и сам опустился на колени.

– Дык… дык… осподи! – бормотал Филя, размашисто крестясь и отвешивая поклоны.