именно мне и нужно идти. Меня знают в селе. На случай чего, есть кому предупредить и спрятать. А главное — раненые меня ждут. Сами понимаете, в каком состоянии Коля Полтавец…
— У нас найдется такой врач, который сможет оказать помощь Миколе, — не сдавался Грисюк. — А вы человек уже в летах. Больной. В отряде вам все-таки будет спокойнее.
— Я не могу быть спокойным, когда знаю, что где-то умирает человек.
Грисюк понимал, что его уже не остановишь. Ясно, что Петр Михайлович все это уже хорошо взвесил и обдумал. К тому же его рассуждения были очень логичны. Действительно, в селах его уважают, будут оберегать, и сложную операцию, которую необходимо сделать Миколе Полтавцу, лучше всего сделает именно он. Но примириться с мыслью, что профессор идет на такое опасное задание, не мог. И он старательно подыскивал новые, еще более убедительные аргументы:
— Вы не имеете права рисковать!
— На войне все рискуют, — отмахнулся профессор. И с присущим ему юморком улыбнулся:
— Да и чего это вы всякими страхами словно бы на «ура» меня берете: опасно, опасно! Волков бояться, так и из лесу не выходить?
— Вы шутите, Петр Михайлович.
Да, профессор и впрямь был на этот раз бодр, оживлен и даже склонен к шуткам и ничего не усматривал в своем походе слишком уж сверхъестественного. Бывает так, что и у самого чувствительного человека перед фатальной опасностью предчувствие притупляется…
Грисюк уже не отговаривал профессора.
Внезапная разлука, да еще в такую опасную минуту, тяжелым камнем свалилась ему на душу. Он молча смотрел, как профессор, готовясь к походу, быстро снимал с себя планшет, военную гимнастерку и примерял заплатанную сумку…
— Может, командиров позвать?.. — почему-то спросил Грисюк, и голос его словно бы надломился. Он даже не досказал — «попрощаться».
— Нет, нет. Не нужно! У них и так мало времени. Пускай готовятся. И уже озабоченно промолвил: — Ведь у вас сейчас дорога тоже не легкая.
Через некоторое время Петр Михайлович, переодетый в старую сермягу, с сумкой через плечо, как у нищего, вышел из палатки. Его проводил Грисюк.
Из-за тучи над лесом выползла краюха луны, и между деревьями четко вырисовывались подводы, оседланные кони. Суетились люди, искрами поблескивало оружие.
Профессор и Грисюк вышли из лагеря и свернули к берегу Ирпени. Ночь выдалась тихая, свежая. Такие ночи всегда бывают в октябре на Киевщине. Под ногами мягко хрустели влажные ветви. Терпко пахло прелыми листьями.
Оба шли молча. Обоим им выпали крутые дороги: одному — на прорыв, другому — прямо в логово врага.
Вскоре лес кончился, и они остановились на краю высокой кручи. Внизу светилась речка, а за ней в сиянии луны тянулись безбрежные луга, подернутые синеватой дымкой. Немного в стороне по течению, на склонах берегов, виднелись очертания сел — Томашовки и Ярошивки, а между ними чернела плотина.
И в селах, и на дорогах было необычно тихо. Будто все там притаилось, кого-то выжидая.
Профессор присел, оглянулся вокруг, прислушался, потом поднялся и по-отечески обнял Грисюка.
— Ну, Антоша… будь осторожен, — промолвил шепотом (тут уже опасно было говорить вслух). — Желаю успеха…
Грисюк хотел того же пожелать и профессору. Но у него не было сил сделать это: слова, казалось, сбились в один комок и застряли в горле. Лишь после того как фигура профессора уже исчезла, под кручей меж кустами, он тихо-тихо сказал ему вслед:
— До свидания, Петр Михайлович…
XVI
А примерно через час профессора Буйко схватили жандармы. Схватили как раз на той плотине с буйнокурчавыми вербами, которыми он всегда любовался. С плотины Петра Михайловича сразу же повели на допрос.
Хата, куда его привели, была до отказа набита жандармами. За столом при свете лампы с закопченным стеклом сидел офицер. На печи испуганно притаилась пожилая, измученная невзгодами женщина с детьми.
Все тут: и хата, и хозяйка, и жандармы, — все уже было знакомо профессору. Жандармерия — из Фастова. А в этом доме он уже дважды делал «прививку» от мобилизации девушке — дочери хозяйки. Только сейчас ее не видно. Нет почему-то и хозяина.
Профессора сначала никто не узнал. Он стоял в тени и в своем одеянии удивительно был похож на нищего, которых теперь можно было встретить всюду. Однако Буйко понимал, что достаточно ему подойти поближе к свету, как он сразу же будет опознан.
Ефрейтор, вытянувшись и неестественно громко щелкнув каблуками, докладывал жандармскому офицеру, где и как захватил партизана. Что это был партизан — он не сомневался. В доказательство своих слов ефрейтор поднял торбу «нищего», отобранную у Буйко при задержании, и выложил на стол хирургический инструмент.
«Теперь-то мне уже не выбраться из этих лап», — подумал Петр Михайлович.
Из-за трубы высунулись две белые головки — девочки и мальчика. Профессор Буйко почувствовал на себе тревожно-сосредоточенные детские взгляды. Да, дети узнали его и с ужасом следили, что же с ним будут делать жандармы.
Офицер, не выслушав до конца ефрейтора, приступил к допросу.
— Кто есть ты? — спросил он.
Профессор скорее детям, чем жандармскому следователю, ответил:
— Я врач.
— Где быль?
— В лесу.
Жандармскому офицеру понравилась такая откровенность.
Он говорил нескладно, беспрестанно запинаясь при составлении фраз, путая украинские слова с немецкими и русскими.
— А что ти делать в лесу?
— Партизан лечил.
Офицер, пораженный смелым признанием, поднял лампу и с интересом посмотрел на партизанского врача. Вдруг рука его вздрогнула, и он, словно потрясенный неожиданной встречей, с лампой в руке вскочил на ноги. Перед ним стоял именно тот, за кем гестаповцы всех киевских районов охотились уже давно.
— Ви есть профессор Буйко? — после длинной паузы спросил он тоном повелителя.
— Вы не ошибаетесь, — ответил профессор.
В хате поднялась суета. По какому-то неуловимому знаку офицера один жандарм быстро выскочил за дверь и куда-то помчался, двое встали у стола, трое — у порога, а остальные, вытянулись на страже у окон.
Офицер сел. Он приготовил авторучку и то ли спросил, то ли приказал:
— Профессор Буйко будет говориль правду?!
— Да, — подтвердил профессор. — Я буду говорить правду.
— Профессор Буйко будет говориль, вифиль ист партизан? Сколько и где они?
— Много партизан, — ответил профессор.
— Сколько много? Где много? Садись! — указал офицер на скамейку.
Профессор сел. В это время в хату влетел обер-лейтенант в форме эсэсовца. Именно за ним посылал жандармский офицер своего подчиненного. Эсэсовец нервно остановился возле стола и с каким-то настороженным любопытством начал рассматривать Петра Михайловича. Он уже был изрядно напуган народными мстителями, но живого партизана видел впервые.
Петр Михайлович, словно не замечая эсэсовца, немного громче повторил:
— Партизан, герр офицер, очень много.