Никаких взысканий не было применено и к отцу Людвигу, каковой после всего приключившегося, похоже, слегка тронулся умом. Поначалу Курт размышлял над тем, чтобы изолировать святого отца от греха подальше, однако, подумав, махнул на него рукой: вреда Господень служитель никому не причинял, с буйными проповедями не лез, в рубище по городу не расхаживал, и единственное, что его отличало от прочих обитателей Бамберга, – это частое молитвенное бдение у пилона с изваянием Всадника, что было даже кстати. На то, чтобы общаться с окружающими и вовремя удаляться для поддержания тела в должном порядке, разума отца Людвига хватало, а каким образом исцелять прикоснувшуюся к ереси душу, Курт решил оставить на его усмотрение, лишь посоветовав прибывшему вместе с Райзе священнослужителю, принявшему теперь здешнюю паству, потихоньку взять святого отца под крылышко и присматривать за ним во избежание дурных последствий.
Назначение нового епископа было делом долгим и от Официума уже не зависящим; все, что мог сделать Курт, – это направить в Совет как можно более полный отчет о произошедшем. Отчет содержал, помимо описания приключившихся событий и краткого изложения допроса Ульмера, также и уведомление о решении, принятом майстером инквизитором самовольно, без консультации с вышестоящими, а именно – об уничтожении найденного в библиотеке епископа экземпляра «Согласования Ветхого и Нового Заветов» Иоахима Флорского. Книга, тяжелую украшенную обложку которой Курт никому не позволил даже приподнять, была сожжена немедленно, здесь же, во дворе епископской резиденции, в присутствии expertus’а Конгрегации, священника, Нессель и на всякий случай Ван Алена, со всеми возможными предосторожностями и до пепла. Впрямь ли ее воздействие на человеческий разум было столь велико, как описывал Ульмер, или она сумела проникнуть в душу покойного епископа лишь потому, что он уже был к этому готов, – сие осталось неведомым, однако Курт был далек от мысли удручаться по этому поводу.
Кроме еретической книги, в резиденции епископа не было найдено ничего интересного, причем в самом буквальном смысле. Лишь библиотеку и ту самую комнату, в которой Его Преосвященство некогда принял майстера инквизитора, можно было назвать помещениями, хотя бы отдаленно похожими на обиталище представителя высокого духовенства: все остальные комнаты, от жилищ челяди до хозяйских покоев, были практически пусты, нарочито скудно обставлены и больше напоминали отшельнические кельи. Осмотрев в резиденции все, включая кухню, кладовую и подсобные помещения, Курт окончательно уверился в том, что, если б не духовное падение господина фон Киппенбергера, у него были бы немалые шансы прославиться впоследствии в качестве искреннего, добродетельного и нестяжательного служителя веры.
Отчасти Курт даже был рад тому, что обыск епископского жилища не занял много времени и не отвлек небывалыми находками: все эти дни он провел на ногах и почти не спал, пытаясь быть сразу всюду и контролировать все, торопясь ввести Райзе в курс бамбергских дел и не позволить горожанам выйти из того состояния покаянной готовности принять любую опеку Официума и нового обер-инквизитора. Присесть удавалось лишь для того, чтобы написать очередной отчет, а также в камере Ульмера – для того, чтобы завести очередную беседу, счет которым он уже потерял.
Назвать это допросом можно было с большим трудом: бывший сослужитель и впрямь неплохо усвоил полученные в академии знания, и все те ухищрения, что обыкновенно работали без сбоев, Курт применять даже не пытался – это было попросту бессмысленно. Новую тактику приходилось вырабатывать на ходу, подстраиваясь под сиюминутное настроение арестованного и большую часть сил тратя на то, чтобы это настроение уловить. Внешне Ульмер вел себя всегда одинаково – насмешливо, снисходительно, подчеркнуто спокойно, и даже понимание того, что это всего лишь игра, делу помогало слабо. Неудержимого желания выговориться, на которое обыкновенно удавалось надавить в большинстве случаев, у бывшего инквизитора не было; свое желание посмотреть на реакцию Курта в ответ на некоторые раскрытые секреты Ульмер удовлетворил еще в тот день, когда сидел связанным на полу рабочей комнаты Райзе, и потому все попытки его разговорить сводил к беспредметным дискуссиям и абстрактным рассуждениям.
Одной из лазеек, через которую удавалось пробраться внутрь выстроенной Ульмером защитной стены, было его любопытство. К исходу второго допроса стало ясно, что бывший сослужитель не солгал: ему и впрямь хотелось если не увидеть, то хотя бы просто узнать, чем закончится встреча Каспара с его давним противником, и ради этого он был готов на многое – лишь бы дотянуть до того момента, когда этот вопрос решится. Казалось, даже предстоящая казнь его не слишком пугала, воспринимаясь как своеобразная плата за удовлетворение любопытства и как давно ожидаемый, логичный и бессомненный финал; однако третий допрос заставил заподозрить, а четвертый уверил окончательно в том, что это и впрямь казалось. Ульмер втайне надеялся выжить.
Его подчеркнуто нахальная, равнодушно-насмешливая манера держать себя осталась неизменной, откровенность в ответах никуда не делась, однако сперва незаметно, а после и все более очевидно сменилась тональность. Мельхиор все чаще упоминался как союзник, а не покровитель, Каспар – как необязательный и временный партнер в незначительных планах, любая связь действий самого Ульмера с идеями того и другого – случайной и некрепкой, а его таланты все более настойчиво характеризовались как природные, врожденные умения, не связанные ни с чем запретным.
Отчасти, как понял Курт, это было правдой: единственной стоящей информацией, полученной от бывшего инквизитора, была чуть приоткрытая завеса тайны над той организацией, к которой принадлежал человек, названный Ульмером «магом-погодником». Точнее сказать, сплоченной единой организации как раз и не существовало: было несколько семей, давно и тихо живущих в стороне от всех перипетий, – они не горели желанием вливаться в дружную толпу заговорщиков, но и принимать сторону Конгрегации не желали тоже, а потому существовали тихо, ни во что не вмешиваясь. Ульмер назвал их «нейтралами»[121], хотя сами себя они не именовали никак, словно пытаясь подчеркнуть этим попытку держаться поодаль от любого выбора вовсе. Таланты их имели и впрямь природное происхождение, наработанные умения не выходили за рамки дозволенного (в первую очередь – здравым смыслом, то есть – за рамки безопасного). Применялись оные умения также по большей части для совершенно бытовых нужд, а то и просто развлечения ради, также не выходящего за пределы общественно и лично безопасного. Разумеется, исключения бывали, каковым и стал Петер Ульмер, происходящий из одной из таких семей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});