Читать интересную книгу Салам тебе, Далгат! (сборник) - Алиса Ганиева

– Правда, Камиль? – спросила она кого-то, мелькнувшего в двери.

Тот услышал вопрос, но ничего не ответил.

– А если этот человек был против?

– Он должен был откупаться. В адатах всё было прописано: сколько он должен дать добра, если отказался жениться, сколько должен дать, если тронул девушку за локоть…

Хаджик заглянул в комнату:

– Пошел я с Абдулом на белую скалу.

– Зачем?

– Так, по банкам постреляем…

Он кивнул в знак прощания и исчез.

У Эльмиры зазвонил телефон, и она тоже вышла.

– Да, – продолжала Аминат, показывая, как лучше чесать шерсть, – раньше девушек по-другому воспитывали. Сколько мы стихов знали! Уй, километры! Махмуда всего знали, Анхил Марин всю знали!

– Я знаю, это та, которой наиб[80] губы зашил, чтобы она свободные песни не пела, и в пропасть сбросил. И еще, когда она на свадьбе пела, кто-то в воздух стрелял, а попал в ее дочку. Но она все равно не прервала своей песни. Дочку руками придерживала, а сама продолжала петь, – затараторила Бика.

Аминат покачала головой.

– Про губы и пропасть вранье, это все придумали. Кто мог ей губы зашить? Когда ей было пятнадцать лет, их поле уничтожила корова одного ругуджинца, и она так его избила, что он умер через несколько дней. За это по адатам ее из села даже выслали. Самое страшное наказание для горца. А в другой раз, когда она уже вернулась и жила на хуторе рядом с Ругуджой, утром смотрит, у семи ее баранов курдюки отрезаны. Она взяла, по следу крови дошла до соседнего хутора и зарезала там семь коров. Чтобы отомстить. Ругуджинки себя в обиду не дадут!

Эльмира вернулась в комнату и снова принялась чесать шерсть вместе со всеми.

– Аминат! – окликнул кто-то из веранды.

Аминат сняла очки и вышла.

– Саида замуж вышла, – сказала Эльмира, убедившись, что никто лишний ее не слышит. – С чужого телефона мне звонила. Они никях сделали. С папой, говорит, уже назад не вернусь, а сама плачет.

– Конечно, плачет. Этот Исмаил, он богатый?

– Богатый, он сейчас большой дом в Редукторном строит. А Расула подарки вернуть придется.

Вдалеке неожиданно закукарекал петух. Послышались звуки гармоники. На майдане выступал народный певец. Там люди прищелкивали в такт пальцами, кто-то кричал: «Вере![81]»

Услышав крик петуха, Камиль, все это время дремавший на веранде, встал, неторопливо спустился по каменной лестнице в огород. Пахло травами, кореньями, гниющими абрикосами и землей. Он медленно прошел к боковой калитке, с любопытством притрагиваясь к безымянным желтым цветам, и отправился на прогулку.

Быстро миновав узкие переулки, Камиль очутился на майдане, где под бой барабанов и стон зурны отплясывали приехавшие канатоходцы. Один скакал на канате, то поднимаясь и вставая на палец большой ноги, то садясь и разводя ноги в разные стороны. Второй подбадривал его снизу. Многочисленные зрители сопровождали каждое движение радостным гиком.

Солнце еще цеплялось за краешек западных вершин. Камиль присел на камень и стал, прищурившись, наблюдать за канатаходцами. Смельчак, только что весело скакавший под восхищенные крики, залез в мешок и под мерные удары барабана шагал по канату, балансируя палкой. Дойдя до середины, он получил от помощника трехступенчатую приставную лестницу, поставил ее вертикально на канат и под такой же тревожно-мерный бой барабана начал свое торжественное восхождение. Камиль зевнул, зажмурился и постепенно задремал под радостный гвалт публики и звуки бедных мелодий…

Проснувшись, он понял, что уже темнеет. Майдан затихал. Артисты перешучивались и разбирали реквизит. Камиль вспомнил, что у него есть одно дело на окраине. Когда проходил мимо мальчишек, те закричали:

– Камиль, Камиль! Сюда иди!

Камиль насторожился, оглянулся на них вопросительно, но все же пошел своей дорогой.

На выезде из села пахло кузнечиками, пылью, травами и еще чем-то непонятным. Чуть ниже, обложенный мешками с цементом, стоял контрольно-заградительный пост. Камиль остановился в нерешительности и стал внимательно разглядывать шевелящиеся на посту фигуры. Милиционер без фуражки скучал, разглядывая свой автомат, другой, в глубине, что-то говорил, но что именно – не было слышно.

Внезапно раздались хлопки. Камиль вздрогнул. Скучавший милиционер стремительно присел и вскинул автомат, беспорядочно стреляя поперек дороги. Второй схватился, скорчившись, за плечо и спрятался за мешками. Снова раздались хлопки, сильно запахло гарью и дымом. Камиль испуганно залег наземь, потом снова вскочил и пустился наутек. Забежав в дом, он стремглав проскочил веранду и вспрыгнул на чистое покрывало комнатной кровати.

– Ччит, Камиль![82] – крикнула ему сестра Халилбека и согнала кота на пол.

– Что это за хлопки были? – спросила Бика, сидя перед телевизором.

– Сейчас узнаю, – обеспокоенно ответила тетя Аминат и вышла из дому.

Через некоторое время заглянула соседка и сказала, что убили одного и ранили другого милиционера. Потом явилась Аминат и возбужденный Хаджик, который шагал из угла в угол и тараторил:

– Пацаны говорят, они вообще в душе не волокут, откудова стреляли.

– Да из леса напротив наверняка, – говорила Аминат.

Потом снова появилась соседка и стала причитать и всплескивать руками, мол, какие бедняги, какие молодые. Потом началась какая-то суета, стали клясть почему-то Ахмедова и весь его клан.

Тем временем Бике из села позвонила мама и сказала, что Хабиб и Муху оставили Саиду в Леваши и едут обратно, и что Хабиб говорит, что никогда Саиду не простит, но, мол, голос у него уже спокойнее. И еще мама предупредила Бику, чтобы она поменьше общалась с Эльмирой:

– Это Гамидовых ветвь, у них почти все такие девицы.

Потом после каких-то хозяйственных дел улеглись, и Наида смотрела на черный ночной потолок, слушала жужжащие за стеной голоса Аминат и соседок, обсуждавших убийство, и с удивлением вспоминала, как взлетала на высокую Седло-гору. В полусне ей почудилось, что голоса, искажаясь, превращаются в нечеловеческий гул, то тонкий, то низкий. И в этом гуле прорывается нечто ужасное, поддразнивающее, хитрое.

Она вспомнила, как в детстве, приезжая в селение, боялась искусных в коварстве шайтанов. Они меняли обличье, подделывали голоса, умыкали и сводили с ума заснувших в поле людей. «Даже когда тебя зовет мама, – говорили сельские дети, – не отвечай ей сразу. Может случиться так, что ее голосом тебя окликает шайтан. Произнеси заклинание и только потом подавай голос». Холод прокрался Наиде в грудь, но постепенно она обессилела думать. Гул становился глуше и глуше и, наконец, наступила кромешная бессмысленная темнота.

2010

Дагестанские очерки

Кавказский человек на rendez-vous

Кавказцы часто вызывают интерес. Иногда доброжелательный, но чаще злой. Стереотипный образ кавказского мужчины весьма противоречив. Добрая душа, лихой танцор, гостеприимный, любвеобильный и темпераментный малый. Но чаще – торгаш, бандит, дикарь, бабник, бездельник, разбойник.

Как мне говорила одна интеллигентная пожилая дама: «Что там у вас мужчины? Утром идут на базар, обвешивают покупателей, а потом режут барашка и жарят шашлык…» Ну да, ну да. А еще носят исключительно черное, имеют большие носы, разговаривают со страшным акцентом и понукают жен.

Предрассудков, как видите, масса.

О кавказцах вообще говорить трудно. Все очень разные. Особенно – в многоукладном Дагестане, где одно село отличается от другого, как Ямал от Чили (чего не скажешь о довольно однородной Чечне, например). Взять хотя бы центры изготовления керамики. В лакском Балхаре вы не найдете ни одного мастера. Только мастериц. Мужчина, прикоснувшийся к гончарному кругу, до недавнего времени карался штрафом в виде угощения для шести человек. Да и сейчас удел балхарца – заготавливать глину и топливо и распродавать готовую керамику на выезде. На большее он не имеет права. То же самое было в лезгинском Кахуле. При том, что в табасаранских селах Джули и Сулевкент – ровно наоборот. Гончарили только мужчины.

Горцы при всей своей воинственности во многих обществах уступали женщинам по статусу, хотя сейчас, в связи с бурной модой на исламский образ жизни, грани стираются. До недавнего времени шуточное избиение мужчины толпой девушек за пределами села было обычным явлением. Так, женщины из кайтагского Ицари (лет сорок назад выселенного с гор на равнину) при встрече с незнакомым мужчиной в поле обезоруживали его, заставляли плясать, исполнять все их прихоти и, позабавившись, отпускали под смех и остроты. В аварском селении Ругуджа незнакомца, забредшего в поле, стегали крапивой, осмеивали, тут же сочиняли на него эпиграммы.

Поле, вода в издревле земледельческом Дагестане – сакральные понятия. Только женщина имеет право работать в поле (перевод одного из аварских женских имен звучит как «ухо поля»), носить воду. В горах есть места, где мужчины до сих пор ходят за водой тайком, часто – ночью, чтобы никто не заметил.