Молодой препаратор работал с завидной четкостью и чистотой, чем немало гордился его учитель. Просвещенный дворянин был глубоко задет: он с предельной ясностью увидел, что нервы начинаются в мозге, а не в сердце, как это утверждал Аристотель.
— Вот то, что вы сейчас извлекли из черепа, что это? — на всякий случай спросил он.
— Нервы, — лаконично ответил Гарвей, посмеиваясь про себя, — нервы, которые берут тут свое начало.
И тогда аристотельянец несколько смущенно заявил:
— Благодарю вас, вы все это так хорошо показали! И знаете, если бы у Аристотеля не было нескольких мест, опровергающих то, что я видел собственными глазами, я охотно согласился бы с вашим утверждением…
Но это был только один из опытов. Главное внимание Гарвей уделял сердцу. И вполне понятно, что работа Фабриция с подробным описанием венных клапанов в первую очередь заинтересовала его.
Описание это, данное Фабрицием еще в 1574 году, так и не привело к тому, к чему должно было привести: значение венных заслоночек оставалось неизвестным.
Гарвей прежде всего как следует разглядел их на трупе. И записал увиденное.
Основным в этой записи была мысль, что клапаны препятствуют прохождению крови из большой вены в ее разветвления.
Анатомам было известно — и этого никто не оспаривал, — что большие вены переходят в малые, малые в еще более мелкие; причем это уменьшение объема венозных сосудов идет по направлению от сердца: самые крупные сосуды выходят непосредственно из сердца, те, что помельче, начинаются ближе к периферии. Считалось, что кровь, вырабатываемая в печени, только на одном участке идет по направлению к сердцу — между печенью и сердцем; на всем же остальном пути — от сердца, то есть из крупных вен в мелкие, из мелких в мельчайшие.
Наблюдения Гарвея показали, что венные заслонки не позволяют ничему пройти из крупных сосудов в мелкие.
Не довольствуясь наблюдениями, сделанными на трупе, Гарвей произвел несколько вивисекций с целью изучить строение и функцию венных клапанов на живом организме. Осторожно отпрепарировав крупный сосуд, он вводил туда тонкий зонд и пытался протолкнуть его в сторону разветвления вен. Попытка не удавалась. Тогда он вводил зонд в малые разветвления и проталкивал его к основанию вены. Зонд шел легко, не встречая на своем пути никаких препятствий.
«Удивительная вещь, эти клапаны! — с восторгом думал Гарвей. — Сквозь них жидкость может пройти только в одну сторону, куда они захотят ее пропустить! В данном случае они явно хотят пропускать ее не сверху вниз, как это всегда бывает в природе, а снизу вверх… Они просто захлопываются, закрывают весь просвет сосуда, когда что-либо намеревается нарушить их назначение. Например, мой зонд: они так и не раскрылись, когда я пытался протолкнуть зонд вниз…»
Но «напрасно думают, что можно изучить и познать устройство животного, — пишет Гарвей, — исследуя только человека, да еще мертвого (как это делают все анатомы). Это все равно, что создавать политическую науку, изучив одно какое-нибудь государство, или воображать, что знаешь земледелие, исследовав природу одного поля. Нельзя по одной какой-нибудь частности судить об общем».
И он начинает пристально исследовать расположение клапанов у собак и быков. И замечает любопытную подробность: там, где у животных вены расположены горизонтально и тяжесть крови, давящей сверху, не так велика, там венные клапаны находятся только в местах разветвления сосудов, уходящих в конечности, то есть вниз. Еще одно подтверждение того, что клапаны служат для задержки течения крови сверху вниз, от сердца к конечностям.
Дальнейшие эксперименты показали, что в артериях подобных клапанов нет. Неудивительно, в артериях они и не нужны, там кровь действительно движется от сердца, сверху вниз; это естественное движение каждой жидкости, и природа не чинит ему препятствий. Ведь не станет же кровь ни с того ни с сего вдруг менять свое направление и подниматься по артериям снизу вверх!
Наконец Гарвей проделывает опыт на себе. Это не был героический, опасный для жизни опыт, подобный тем, какие не раз производили на себе ученые различных отраслей науки. Нет, это был обыкновенный, бескровный и не опасный опыт, но вместе с тем он был замечателен по своей простоте и на редкость нагляден и убедителен.
Гарвей перевязывает себе руку, как это делают при кровопускании. Некоторое время он смотрит, как постепенно синеют и набухают наиболее крупные вены. Затем замечает: вот появился бугорок, вот поодаль от него еще один, а вот уже виден целый ряд бугорков, расположенных на определенном расстоянии друг от друга. Это венные клапаны. Гарвей сильно нажимает на сосуд пониже одного из бугорков. Сразу же исчезает с глаз часть вены, лежащая между клапаном и местом нажатия. «Должно быть, — соображает Гарвей, — клапан, возле которого я зажал вену, пропустил протолкнутую порцию крови, но не позволяет ей вернуться назад, и вена моя в этом месте опустела. А ну-ка, попробуем нагнать в нее кровь, нажав пальцем выше клапана — если клапан откроется в ату сторону, участок сосуда снова наполнится кровью».
Клапан, совершенно очевидно, не открывается. Чем сильней нажимает Гарвей на бугорок, тем больше раздувается сосуд выше клапана; ниже, между местом первого сжатия и бугорком, вены по-прежнему не видно, она пуста.
Заключение напрашивается само собой: клапаны предназначены для того, чтобы закрывать просветы сосуда и препятствовать возврату той крови, которая через них прошла.
Все было бы в полном соответствии с учениями древних, если бы Гарвей со всей отчетливостью не доказал, что клапаны препятствуют прохождению крови от сердца; иначе говоря, пропускают ее только к сердцу. Из этого следует, что вены как бы являются продолжением артерий: по артериям кровь стремится вниз, по венам она возвращается вверх. И, стало быть, все существовавшие до сих пор учения о движении крови ошибочны…
Не рано ли ему делать такие далеко идущие выводы? Вправе ли он на основании нескольких опытов и наблюдений опровергать веками существующее учение? Кто он такой, чтобы предлагать науке такого рода заключения?! Кто поверит его скоропалительным открытиям?
Никакого открытия он и не сделал в Падуе. Но все, что он там увидел и понял, он решил проверить и доказать, даже если на это уйдет вся жизнь.
Падуанские наблюдения и сомнения заложили фундамент. Позже на этом фундаменте Гарвей построит великолепное здание, где все кирпичики-факты будут прочно пригнаны один к другому, и железная логика выводов неопровержимо докажет всему миру правильность его учения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});