В лицее, дома он ошалело взирал на окружающий мир и не мог поверить, что все в нем идет своим чередом. Сельма была тут, совсем рядом, и он невыносимо, до боли хотел ее. Ежечасно, ночью и днем, она то и дело возникала у него перед глазами, словно суккуб, завладевающий мыслями и грезами. Она ни на минуту не оставляла его в покое, и ему с каждым днем все труднее было ее забыть. Он видел низ ее спины, ложбинку на пояснице, ее обращенное к нему лицо, когда он входил в нее. Простодушно похотливое лицо, выражавшее только одно: «Я тебя хочу». Его преследовал аромат ее шеи, ее шелковистых подмышек, прохладный запах дыхания, навязчивое воспоминание о том, как она клала ладони ему на ягодицы, как ласкала его. Он лежали, обнаженные, лицом друг к другу и часами целовались. Он прижимался к ней, касаясь губами затылка, обхватывал ее ноги своими, и они вместе засыпали, укрытые бледно-желтым одеялом, пропитанным запахом их любви. Иногда они особенно сильно хотели друг друга, едва завершив соитие. Как будто для них самое важное было не получить удовлетворение, а исчерпать те невероятные возможности, которыми обладало тело другого.
![]()
Сельма ждала его всю неделю и, сидя за кухонным столом, вспоминала все, что он делал с ней: как расстегивал на ней платье, бросал на постель, раздвигал ее ноги, как его язык проникал в нее. Она курила и думала о том, как менялась его манера овладевать ею, становясь все менее неловкой, менее торопливой, чем вначале. Ей хотелось говорить ему сальности, сказать, что она мечтает, чтобы он схватил ее, прижал к стенке и безжалостно вонзался в нее до тех пор, пока она не исчезнет, не сотрется совсем. Он научился заставлять ее томиться от нетерпения и злиться. Он кусал ей губу. Царапал спину. Когда она садилась на него верхом, он накрывал ладонями ее груди и говорил: «Не торопись». Когда его член входил в нее, она испытывала не только удовольствие, но и облегчение, сладкое и приятное. Его пенис не раздирал ее. Любовник был ее продолжением, ее дополнением, он заполнял ее пустоты и утолял желания. Иногда ее пугало, что она слишком долго не может кончить. Она боялась, что надоест ему, что он ее бросит, но научилась не думать об этом и целиком отдаваться наслаждению, сохраняя рассудок. И когда наконец испытывала оргазм, то смеялась.
В этой комнате Селим и Сельма не говорили о членах семьи. Никогда не произносили имен Матильды и Амина и обнаружили, что на самом деле у них есть собственная жизнь, о которой ничего не знают другие, а сами они никогда о ней не расскажут. Они не упоминали Мурада, и Селим не задавал вопросов, вертевшихся у него на языке. Он слишком боялся испортить свидание, и ему казалось, что самая прекрасная любовь – это когда люди стараются говорить поменьше.
Поначалу воскресные обеды у Матильды, где им приходилось сидеть за столом друг против друга, их забавляли. Разумеется, они опасались, как бы у них не вырвалось неосторожное слово, как бы их не выдали взгляды или поведение, и тогда все закончится трагично. Но в то же время страх их возбуждал. Их руки встречались под столом. Их шуток никто, кроме них, не понимал. Они ловили взгляды друг друга, а поймав, тут же опускали глаза. Рождественским вечером 1968 года, когда вся семья собралась в гостиной, где звучал голос Тино Росси, они поднялись на крышу и занялись любовью.
Они гуляли по городу, как тихое респектабельное семейство. Встречали Сабах у школьной ограды, и девочка, завидев двоюродного брата и не помня себя от радости, бросалась к нему в объятия. Она не сомневалась, что подружки наблюдают за ней и умирают от зависти, ведь ее любит этот высокий светловолосый красавец, чемпион по плаванию, который носит мокасины и белые брюки. Они втроем шли есть мороженое. Селим рассказывал о лицее, о мопеде своего приятеля Моше, о вечеринке в ближайшие выходные, куда собирается пойти. Он мило общался с Сабах. Довольно сдержанно, но мило. Иногда они ходили в кино, и в темноте зала девочка прижималась щекой к плечу кузена, а тот гладил ляжки Сельмы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сабах была препятствием для их любви, но и необходимым алиби. В маленьком городке Мекнесе их прогулки не могли остаться незамеченными. Селим нередко сталкивался с одноклассниками, которые сидели и курили на террасах кафе или крутились у мотоцикла одного из них, надеясь привлечь внимание девушек. Когда Матильде стало известно, что Селим проводит время в обществе своей тетки, тот объяснил, что ему нравится общаться с Сельмой. Он старше ее всего на пять лет, они друзья, вот и все. Сабах никогда этого не отрицала.
Однако девочка стала задавать вопросы. И предъявлять права на двоюродного брата. Иногда, войдя в квартиру, говорила, что чувствует запах хлорированной воды, что так пахнет Селим, а значит, он приходил, она в этом уверена, и запирательство матери ее не убеждало. Когда он приходил их навестить, она липла к нему с такой настойчивостью, что это стало его смущать. Она умоляла его помочь ей готовить уроки и как-нибудь выбрать время и научить ее плавать. Зима подходила к концу, и Сельму невольно охватила тревога. Их положение показалось ей абсурдным, опасным, невыносимым. Она не стала делиться с Селимом. Ведь ему было всего восемнадцать лет, и он бы не понял, что ее так беспокоит. Она боялась консьержа, вульгарного типа с тусклой кожей, которая на солнце казалась грязной. Целыми днями он наблюдал за жильцами, за тем, кто входит в дом и кто выходит, и как-то раз спросил у Сельмы, что за высокий блондин ходит к ней почти каждый день.
– Это мой племянник, – ответила та дрогнувшим голосом.
Консьерж поднял брови, шумно засопел и задал еще один вопрос:
– А твой муж, он-то что говорит по поводу этого племянника, что тебя так часто навещает?
Сельма боялась соседок – портнихи-еврейки и толстухи Фанни, боялась хозяина бакалейного магазина, куда Селим заходил за сигаретами, боялась всех тех, кто мог ненароком застать их за опасной игрой, которой они увлеклись. Этот город, этот квартал с его жителями представлялись ей более маленькими, более тесными, чем когда-либо, и у нее создалось впечатление, будто все только и делают, что шпионят за другими. Она изнемогала оттого, что никогда не оставалась одна, по-настоящему одна, никому не видимая. Иногда ей хотелось проковырять ногтем дыру в стене, просочиться наружу и улететь куда-нибудь – неведомо куда. Для нее ведь тоже, думала она, где-то должна быть земля обетованная. Она хотела пройти сквозь зеркало, как девочка в фильме, и очутиться по ту сторону радуги. Сбежать.
Теперь, когда они занимались любовью, она не могла полностью ей отдаться. Несколько раз она приказывала ему умолкнуть или натягивала одеяло ему на голову. Ей чудилось, будто она слышит, как поворачивается ключ в замке, или что кто-то стучит в дверь, или что в вестибюле раздаются тяжелые шаги Сабах. Она все чаще набрасывалась на дочь, которая постоянно толклась рядом с ней, нескладная, вялая, и просила то одно, то другое, требовала покормить ее ужином и одним своим присутствием мешала Сельме мечтать о своем любовнике. Да, Селиму было всего восемнадцать лет. Словно в насмешку или из-за странного смещения времени она снова оказалась в объятиях восемнадцатилетнего парня. Как будто не было этих лет, отделявших ее от юности и от летчика Алена Крозьера. Прошлое и настоящее смешались, Селим стал Аленом, и она порой уже не понимала, реальность все это или просто воспоминание.
Однажды в мартовское воскресенье 1969 года они с мужем и Сабах приехали на ферму. Дул еще довольно свежий ветерок, но Матильда накрыла стол на воздухе, возле бассейна. Селима не было дома, но Сельма не посмела задавать вопросы. Она ждала его, сходя с ума и вздрагивая при любом звуке, мертвенно-бледная, неспособная поддерживать разговор. Потом Сабах спросила, где Селим.
– Ох, не знаю, – вздохнула Матильда. – Наверное, с друзьями. Или с подружкой. Он никогда мне ничего не рассказывает.
