интереса и страха. И они сделали шаг навстречу неизвестному.
Тонкая, нежная травинка, не щадя сил и времени пробилась сквозь древние руины благодаря упорству и неимоверной тяге к свету. Подступы к дому были просто грудой сваленных в кучу камней, и ничего мистического дети пока не видели.
– И ничего страшного тут нет! – громко сказал Мозес тяжело дыша. Вес рюкзака давал о себе знать.
Вдруг из зарослей донесся голос. Смелость Мозеса покинула его. Послышалось негромкое «дзинь».
– Шесть утра! Это слуга зовет на завтрак мертвых хозяев, – прошептала Роза. Дети прижались друг к другу. Три пары глаз устремились на кусты, за которыми вопреки всему чернела густая тьма. Ветки угрожающе колыхнулись, а из черноты явилась рука и дети что есть сил, закричали.
– Да замолчите вы уже! – мужской голос перебил детей. – Это уже просто невыносимо!
Ребята по очереди замолчали. Перед ними стоял мужчина с неухоженной бородой и растрепанными волосами. Одежда его напоминала поношенную военную форму чем, в сущности, и являлась. Голос его был громким и убедительным, а глаза источали вселенскую тоску.
– Вы… призрак? – неуверенно спросила Роза. Незнакомец задумался.
– Да, скорее всего. Живой призрак.
– Да это просто бродяга! – сказал внезапно осмелевший Мозес. Роза и Йозеф одновременно ткнули ему в боки. Мозес замолчал.
– Вы здесь живете? – спросил Йозеф как можно дружелюбнее.
– Нет. Здесь я умираю.
– Вы от кого прячетесь?
– Если только, от своего прошлого, – ответил он.
– Может, просто расскажите нам? – спросила Роза. Кажется, разговор начал обретать смысл. Незнакомец улыбнулся, а потом и вовсе рассмеялся.
– Похоже, я совсем напугал бедных детишек! Немудрено, видок у меня тот еще, – сказал он и провел рукой по заросшему лицу.
– И ничего мы не испугались! – сказал Мозес.
– Ну, тогда, смельчаки, пойдемте в лачугу, поведаю вам свою историю.
Дети замерли. Никто не решался сделать первый шаг.
– Ой, да ладно! – воскликнул Мозес и растолкал спутников. Йозеф с Розой переглянулись и последовали за ним.
Обитатель пустыря раздвинул ветки широкой ладонью. За ними оказался вход в уцелевший под натиском времени полуподвал. Толстые стены выложены из серых кирпичей, как и рассказывал Ицхак.
В помещении было на удивление уютно, но темно: не единого окна. Только через дверь, сквозь плотный занавес листьев просачивался свет. У стены стояло кресло, а на стене горела керосиновая лампа. На столике лежали книги.
– И как же вас сюда занесло в такую рань? – спросил незнакомец, присаживаясь в кресло. Дети поведали каждый свою версию от Ицхака.
– Просто детский лепет по сравнению с моей историей. Ведь она реальна, —сказал мужчина. Он пристально смотрел на рюкзак, который стоял возле Мозеса.
– Возможно, для начала у вас найдется что-нибудь поесть? – его глаза сверкнули, а живот заурчал. Несколько бутербродов завернутые в старые газеты разошлись по рукам. Комната погрузилась в молчаливо чавканье. Но раздав бутерброды, сумка едва ли стала легче. Мозес залез глубже, на самое дно и с удивлением, а затем и с яростью извлек три здоровенных кирпича. Роза рассмеялась, чуть не подавившись бутербродом с ливерной колбасой. Мозес разбросал кирпичи по комнате и обиженно принялся доедать бутерброд.
– Я знала, что ты кинешься мне помочь с сумкой, вот и решила немного подшутить! Видел бы ты своё лицо! – в перерыве между приступами смеха сказала Роза.
– Коварные женщины! – воскликнул мужчина с бородой, – Да, и накормили и повеселили, уже и не хочется возвращаться к своей истории. Но раз уж обещал. Меня зовут Эдвин, – не вставая, он отвесил поклон гостям. – Вы дети, наверное, слышали про большую войну? Она была еще до вашего рождения. – Ребята кивнули, отцы рассказывали про это. – Я ушел на фронт, как только закончил школу, совсем мальчишкой. Не удивляйтесь, но я совсем не старик. Мне двадцать семь лет. – Дети переглянулись. Борода старила Эдвина лет на двадцать. – Разумно спросить, зачем мне мальчику из небедной семьи с перспективой хорошего образования понадобилось идти на войну? – Эдвин окинул взглядом детей, но никто не высказал предположений. В повисшей тишине где-то совсем рядом застрекотал кузнечик. – Агитация, – сказал он, – беспрецедентная по своему масштабу агитация и пропаганда в школах, на улицах, в театрах, барах, везде
– А что это значит? – спросил Йозеф.
– О, вы не знаете… Счастливые. Это значит, что вам внушают выгодные кому-то, часто чуждые вам взгляды, но так умело, что со временем вы сами начинаете считать это своим мнением, совершенно забывая об этой ловкой подмене.
– Но как это получается? – спросила Роза.
– Бесконечным повторением! Громогласные речи по радио, военные парады, искаженные уроки истории, плакаты, листовки, всё чтобы забить умы! – на мгновенье его глаза стали мутными как запотевшее стекло. Он смотрел словно сквозь все видимые предметы, но сделав пару глубоких вдохов, пришел в себя.
– Так и нам внушили, что война за родину не только долг, но и честь, бессмертная слава, незабываемое приключение, игра для настоящих мужчин! – сказал он и задумчиво смолк. Никто из детей не смел нарушить тишину.
– Мы только перестали играть в войнушку на улице, а уже играли в неё на полях сражений. В учебке прививали беспрекословно подчиняться даже самым идиотским приказам. Классика армии – десятки раз перестилать постель отнюдь не анекдот или выдумка. Но были и более изобретательные командиры… В первом же бою погибло половина новобранцев. Все те, с кем я провел последние несколько месяцев в учебке. Романтизм войны стал растворяться во многих смертях, вывернутых наизнанку телах стонущих от боли и молящих о пуле в лоб. Те новобранцы, что выжили, становились грубее и черствее. Ведь даже к смерти со временем привыкаешь.
– Так почему вы оказались здесь? – нетерпеливо спросил Мозес.
– Это эхо давно оконченной войны, но продолжающаяся в душах тысяч таких же, как я – неучтенных жертвах войны, – голос Эдвина дрогнул, а глаза снова стали мутными. – Моя мать умерла, когда я еще был на фронте, а кроме неё, близких у меня нет. Большинство друзей погибло, а остальным было суждено вести жалкое существование человека-обрубка, без ног или рук, не имея возможности нормально трудиться, жить, любить. А никчемная пенсия не успевала за начавшейся вскоре инфляцией и многие те, кто не погиб на войне, убивали себя сами. Но это было еще не самое страшное. Еще большее безумие творилось за серыми стенами неприметных зданий за высоким забором. После войны я стал плохо спать, а в те редкие моменты, когда мне удавалось провалиться в долгожданный сон, я кричал. В уме воскрешались события войны и с тройной силой терзали меня. Соседи пару раз вызывали сначала полицию, потом врачей и в один прекрасный