Читать интересную книгу Тайна девичьего камня - Майкл Мортимер

— Нанотехнология стала слишком обширной областью, которую трудно контролировать. Нано разбавлена как водянистый сок, сегодня она есть везде, именно так, как я и предполагал. Наночастицы используются в медицине для компоновки лекарств, промышленность использует нано в своих исследованиях материалов, а не так давно я увидел по телевизору археологов, которые наносили наноклей на какие-то полностью разрушенные римские фрески под Флоренцией. Клей вступил в реакцию с остатками невидимых цветных фрагментов и вернул известняку его первоначальный цвет. За какие-то считаные дни была воссоздана вся роспись на потолке — в первозданном виде, с точно такими же цветовыми пигментами, как на первоначальной росписи двухтысячной давности. Нано просто-напросто тот уровень, где мы неожиданно можем сами начать создавать и строить действительность. Мы только в начале. Наши возможности ограничивает лишь фантазия. Фантазия — и кошмары.

Лобов с серьезным видом отхлебывает дымящийся липовый чай, откусывает напоминающее амброзию печенье и морщит нос. Затем что-то бормочет, встает и достает бутылку водки, подаренную родственниками. Я никак не могу отказаться от его предложения.

— На наноуровне все по-другому. Например, золото. Оно синее. Вы это знали?

Лобов слегка сияет. Мы чокаемся. Я замечаю, что у него есть только один стакан, который он дал мне. Сам он пьет спирт из оловянной кружки. И до меня начинает доходить, почему он так разговорился. Дело не в Нобелевской премии, а в интервью. Он подтверждает: да, гости бывают у него нечасто.

Но когда я задаю вопросы о деньгах, которые он получит, о славе и известности, о поездке на все Нобелевские торжества в Стокгольм, он только качает головой и слегка улыбается, как маленький Будда. Тогда частная жизнь. У него есть семья? И тут разговор заходит в тупик. В его взгляде сквозят злость и меланхолия, и я думаю: вот он какой. Весь в себе. Самая большая научная тайна в мире. Под конец я спрашиваю его мнение об этом эпитете.

— Ерунда. Самая большая тайна в мире не я, а сама жизнь.

— Тогда что такое жизнь? — спрашиваю я, и мне сразу же становится неловко.

— Очень хороший вопрос, потому что наивный. Несмотря на все тысячелетние исследования и размышления, нет точного научного определения слова жизнь. Наука в состоянии только перечислить качества, присущие жизни. Жизнь, например, может быть химической системой, отделенной от окружающего мира кожей, оболочкой или стенками клеток. Или, например, жизнь может сохранять энергию с помощью обмена веществ. Жизнь может размножаться, приспосабливаться и так далее. Но никакого точного определения. И знаете почему?

Я качаю головой. Лобов, не спрашивая, подливает мне в стопку, и я беру еще одно мягкое печенье.

— Потому что слово жизнь — капитальная ошибка, это неудачное слово, ненаучное слово. Оно ничего не имеет общего с природой. Мы, люди, придумали жизнь, чтобы описать природу.

Я прошу его пояснить эту мысль.

— Посмотрите на Северную Африку и прямые государственные границы между Египтом, Суданом и Тунисом, — отвечает он. — Откуда взялись эти прямые границы? Колониальные власти прочертили их линейкой, совершенно не считаясь с народностями, географическими районами и всем прочим. И все же мы можем сказать, что это работает. Есть оцепления, есть пограничный контроль, и тебе говорят: здесь кончается моя страна и начинается твоя. Точно такие же выдуманные границы люди провели в природе: здесь царство флоры, здесь царство фауны, а здесь царство минералов. Здесь жизнь, а здесь мертвая материя, эта птица живая, а та мертвая. Иметь границы практично. Но они ничего не говорят о природе. Мы придумали границу между камнями, животными и растениями для того, чтобы создать порядок. Природа не делает различий между вами, жуком и этой стопкой. Все существа состоят из 94 встречающихся в природе элементов, главным образом угля. Сейчас вы пьете одно угольное соединение, а едите другое. А помимо угля вы принимаете внутрь немного железа, марганца, кальция и прочего.

— Но я живу, — возражаю я. — А печенье нет.

Лобов удовлетворенно откашливается и готовится продолжить лекцию. Я понимаю, что он из породы людей, которые радуются, когда им оказывают сопротивление. Может быть, это типично для лауреатов Нобелевской премии.

— Очень трудно сказать, что живое, а что мертвое. Artemia salina[18] — своего рода сухие шарики, напоминающие перчинки. Если эти перчинки поместить в раствор трехпроцентной соленой воды, они начинают превращаться в ракообразных. А лист только что собранного с поля мангольда? Этот лист — жизнь? Чем глубже погружаешься в материю, тем более расплывчатыми становятся границы. Взять, например, вирусы. У них есть ДНК, но нет пищеварения. Они как висячие в воздухе головы, которые ищут свое тело. Являются ли эти висячие головы формами жизни?

Лобов начинает говорить о генах. Человек, без сомнения, на 93 процента схож с шимпанзе. Но мы также на 65 процентов схожи с соснами и елями. Генетически разница между двумя различными бактериями больше, чем между Нобелевским лауреатом и свеклой.

— Но у вашего великого ученого Каролуса Линнеуса (за границей его называют Линнеем) не было этих предрассудков. Таким же образом, каким он систематизировал животный и растительный мир, он попытался систематизировать минералы. Он уравнял эти три группы.

— Но с минералами он потерпел неудачу, — робко возражаю я, — это было одно из самых больших фиаско Линнея.

— Может быть. Но по сути он был прав. То, что мы называем жизнью, берет свое начало прямо из камней. Уголь, водород, азот, кислород, свинец и фосфор — вот те элементы, которые нужны, чтобы возникла жизнь в нашем ее понимании. После того как начинаются химические процессы, развитие происходит с быстротой взрыва и с большой интенсивностью. Возьмем бактерии. Некоторые возникают даже в кипящей воде, другие выдерживают высокий уровень радиации или живут только за счет свинца. На самом деле жизнь начинает бить ключом из камней, как только расстояние до солнца становится — как говорите вы, шведы, — каким нужно.

Я рассказываю ему, что шведские микробиологи недавно сделали пробное бурение на большой глубине в скальном грунте на острове Эспё под Оскарсхамном. Искали стабильную среду для окончательного хранения отработанного ядерного топлива. И сразу же обнаружили до двух сотен новых видов бактерий, которые живут только в горной породе и за счет нее.

— Потрясающе. И это естественным образом приводит прямо к ответу на ваш вопрос. Понятие жизнь на самом деле своего рода состояние. По сути это синоним «активных элементов». Точно так же, как вода может быть жидкой или твердой, как лед, так и минералы могут быть пассивными, как камень, или активными, как жизнь. Упомянутый вами тип бактерий на самом деле доминирует над жизнью на всей нашей планете. Они также способствуют ряду химических процессов, например созданию и поддержанию атмосферы.

Лобов показывает на мои руки и рассказывает, что золото в моем обручальном кольце и иттрий в экране моего мобильного телефона возникли, когда однажды взорвалась гигантская мегазвезда и выбросила множество звездной пыли, пыли, которая потом стянулась в новые солнца, новые солнечные системы и в новую планету — Теллус.

— Бактерии здесь, на земле, являются своего рода преобразователями. Они превращают минералы в жизнь, а затем жизнь обратно в минералы. Так происходило тысячи миллионов лет.

Он откидывается назад на диване и на несколько минут замолкает.

— Вплоть до сегодняшнего дня. С помощью нанотехнологии люди станут управлять этими процессами.

В ожидании моей реакции он пристально смотрит прямо перед собой.

— И мы даже не можем представить себе, что нам тогда предстоит увидеть, — продолжает он. — Это может привести как к самым фантастическим возможностям, так и к самым омерзительным сценариям, какие только можно вообразить. Только представьте себе, что барьеры между видами перестанут существовать. Вы хотите медведя с львиной головой — пожалуйста. Вы хотите говорящее дерево — пожалуйста. Вы считаете, что вашей кошке надо успокоиться к вечернему приему — похлопайте ее три раза специальной перчаткой, и она превратится в камень. Похлопайте снова, и она оживет.

Я вежливо говорю, что до этого еще идти и идти.

— Да, идти, — кивает он, — но совсем не так далеко, как вы думаете.

При этих словах в глазах у самой большой в мире научной тайны появляется печаль. Он быстро убирает бутылку водки.

Я понимаю, что разговор окончен.

Когда мы прощаемся в темной прихожей, у него на глазах внезапно появляются слезы.

— Слезы — это всего лишь хлорид натрия и вода, — говорит он, пытаясь засмеяться.

Я поспешно выхожу. На улице наступил вечер. Несколько заблудившихся листьев кружатся по улице Бардина, и мне приходит мысль, что я рада, что листья не могут ко мне обратиться. И хотя это противоречит принципам научной журналистики, я ловлю себя на том, что надеюсь: самая большая мировая тайна останется неразгаданной.