Уна, тебя ждут.
Я не сразу смогла сделать первый шаг. Меня ведь раньше никто никогда не ждал. Совсем никто и нигде.
– Ну, давай же, Уна. Здесь твой дом.
Дом Книты
Это был тихий дом. Дом, в котором ждут, но уже не верят, что дождутся.
Женщина и две девочки вышли мне навстречу. У всех них были светлые волосы и голубые, льдистые глаза. Я уже видела себя в зеркале, я знала, что глаза у меня точно такие же. Они не улыбались. Они смотрели на меня, будто я призрак. А потом женщина заплакала. Она без слов потянулась ко мне, прижала к себе так, что мне стало трудно дышать, и плакала куда-то мне в макушку. Мои руки висели вдоль тела и чувствовались очень тяжелыми. Я увидела Птицу, которая опустилась на забор и смотрела на нас. Мне стало страшно, но потом я услышала в рыдании женщины главное: она плакала не обо мне. Она плакала о своей сестре, которая лежала с камнем на шее на дне морском. Плакала, потому что я похожа на нее, потому что я – ее продолжение. Потому что она не знала обо мне, а теперь узнала и может плакать на мою макушку. Несколько раз она отодвигала меня от себя, вглядывалась в мое лицо, а потом снова к себе прижимала. Наконец одна из девочек сказала:
– Мама, хватит, ты ее напугаешь.
Голос у нее был звонкий и какой-то летящий. Птица ответила ей, как подруге, что нет, мне уже не страшно, и вообще я смелая, вы еще узнаете. Женщина вытерла глаза, посмотрела на Ралуса и сказала мне:
– Меня зовут Книта. Ты можешь звать меня по имени или тетей, как хочешь. Ну а это вот Сольта, а это Ида, твои сестрички.
– У тебя только две дочки? – спросила я, запоминая, что Сольта – это та, у которой летящий голос, а другая, помладше, поулыбчивее, – Ида.
У женщины от моего вопроса задрожали губы, и Сольта поспешно обняла ее.
– У меня еще есть сын. Только вот…
Она не договорила и пошла в дом.
– Наш брат и папа пропали, – сказала Сольта. – Мы не знаем, где они и что случилось. Не спрашивай об этом маму, она очень… Не спрашивай, и все.
Мне захотелось узнать, не вместе ли с Мией они пропали, но потом я вспомнила, как мы долго плыли от Хотталара до Патанги, и поняла, что все надо мной только посмеются. Я посмотрела на Ралуса, но он стоял молчаливый и грустный, как камень-валун.
Мы зашли в дом. Он был одноэтажный, длинный, многокомнатный. На окнах висели занавески солнечного цвета, и от них все было будто бы озарено светом, хотя зима уже вовсю развалилась на Патанге и солнце пряталось за серыми пухлыми облаками. Пол был очень холодный, и Книта, заметив, что я поджимаю то одну, то другую ногу, принесла мне мягкие войлочные сапожки.
– Плавника мы насобирали немного в эти дни, топить-то и нечем.
– Я привезу угля, – заговорил наконец Ралус.
Книта кивнула. Она обняла и его. Она больше не плакала. Только шмыгала носом да глаза были красные. Потом мы пили чай с угощением, которое Ралус достал из своего мешка. Птица постучалась в окно, и я посмотрела на Ралуса.
– А… да… Книта, тут еще птица. Уна спасла ее от смерти, когда та была птенцом. Они неразлучны.
Он говорил, будто оправдывался, будто уговаривал Книту пустить Птицу погреться. Я испугалась, что раз он это делает, то может быть иначе, но Книта просто распахнула окно и отошла в сторону, чтобы Птица не испугалась ее. И тогда я почувствовала это. То, что говорили мне Ралус и Хранитель холмов. Я дома.
Я сняла свою шапку с чужими, белыми, волосами, и никто не сказал ни слова, ни Книта, ни девочки. Ралус напомнил:
– Но на улицу – только в нем. И если кто-то придет сюда – тоже.
Я кивнула и тряхнула головой. Я устала от этой душной шапки.
– Какая длинная! – восторженно сказала Ида и покачала мою косу на руках, как птенца. Я дома.
Мы поужинали рыбным супом, а потом Сольта и Ида познакомили меня с домом, все-все показали, от погреба до забора в каменном саду. Я дома.
Вечером мы сидели у слабого огонька в камине, Ралус рассказывал о том, где мы с ним странствовали, а Книта – о своих муже и сыне, которые поехали на Зеленую Землю и пропали. Наверное, их поймали и бросили в тюрьму.
– Ты бы узнал про них, Ралус.
– Я узнаю.
Книта сжала его руку и опять притянула меня к себе, согрела своим теплом. Девочки улыбнулись мне, когда я осторожно выскользнула из ее рук. Я дома.
Потом Книта проводила меня в крохотную комнатку: кровать, две полки, столик, сундук и окно. Теперь я буду тут жить. Постель была застелена, на столике стояли таз и кувшин с теплой водой. Ида принесла большую корзину, устеленную старыми тряпками, чтобы Птица могла устроить себе там гнездо. Я дома.
Книта открыла резной сундук, что стоял у стены:
– Вот, девочка моя, это твое.
– Мое?
– Твоя мама носила его, когда была такая, как ты.
Тонкое, но теплое платье ярко-голубого цвета легло мне на колени. На груди была вышивка: солнце, встающее из волн. Рукава заканчивались молочно-белым кружевом. Такое же струилось по подолу. Мои руки сразу покрылись мурашками. Я никогда не видела ничего красивее. Но дело даже не в этом. Не только в этом. Я чувствовала, что это платье запомнило прикосновение к маминой коже, запомнило изгиб ее спины, груди, живота, запомнило запах ее тела. Оно помнило ее и сейчас передавало эту память мне.
– Давай помогу.
Книта надела его на меня, застегнула пуговки на спине. Я дома.
Потом я лежала на кровати, укрытая теплым одеялом на гагачьем пуху, в ногах у меня возилась Птица в своей корзине, а за окном поднимался ветер, первый ветер этой зимы, которая не будет такой лютой, такой страшной, такой дикой. У меня будут Сольта и Ида, у меня будет Книта. Ралус привезет угля и узнает что-нибудь про ее мужа и сына, пусть они вернутся домой, я не хочу, чтобы она плакала. Я буду есть каждый день и вдоволь, даже если это будет всего лишь рыбный суп. И даже когда Ралус уйдет, мне не будет одиноко. Я научу девочек плести четки и разговаривать с Птицей, я научусь прясть. Я дома.
Ралус ушел уже через день. Но, может, это был единственный раз, когда мое сердце не дернулось вслед за ним.