Бравурно убранный цветами оркестрик из скрипок и балалаек бухнул марш, к мелким молочным облачкам, летящим по сизому небу, помчались выпущенные подсадными миролюбцами сизые, трюхающие, гадящие на лету голуби, и стало весело.
Но и здесь от момента вдруг оторвалась торжественность и глухо шмякнулась во внезапную яму тишины. Оркестрик подавился мажором, зазвенели примкнутые и примкнувшие к ружьям латышские штыки. Завопила одинокая сумасшедшая старуха в дальних рядах, наколовшая пятку об колючую железку. По площади прошелестел шепот, пронесся шумок, буруном выкинулся единый выдох.
На деревянный помост, сопровождаемый цепкими людьми, взобрался, ловко и легко впрыгнув, совершенно новый человек. Это был наш НАШЛИД. Начальник края подошел к микрофону и с грустью поглядел на Пращурова, который, словно инсультник, вцепился в микрофон.
– Ну, – сказал НАШЛИД, а потом резко толкнул рыхлого чиновника в плечо. И тот отлетел в сторону и рухнул.
– Ну! – громко и сдержанно сообщил краевой голова в железку. – Здравствуй, народ. Не скрою печали. Сердце болит. Все знают, сегодня у нас беда. Провал домов, есть жертвы. Кое-кто ушибся. Латыши и наши краевые плечо в плечо с южными и северными друзьями работают на яме. Я только оттуда. Но, братья и сестры, чем туже жизнь, тем все мы роднее, ближе, дружнее. Тяготы нас не сдюжут. Мы победим. А теперь так… Указ. Эти, диплодоки, доки дипломатии, послы – подождут. Да не обидятся соседние дружеские земли. Все жилье отдаем пострадамшим, лишившихся крова. Детям, внукам, матерям, калекам и не очень. Вот и весь сказ. Справимся с трудностью – достойно проведем Олимпиаду инвалидов.
Тут, как по мановению чьего-то ока, толпа разразилась громом здравиц и треском аплодисментов. Но откуда-то сбоку по приступочкам эстрадки наверх вползла средненькая, бедно наряженная старушенка и поползла прямо к НАШЛИДу, норовя схватить его руку и целовать. Ее пытались сдержать, но она причитала так страстно, что великий человек осадил охрану ладонью.
– Отец, родненький благодетель, воду дал, помылася, вся как невеста свечуся цвету. Счастья наша, солнышко, спаси тебя Евгений покровитель человек росой умоисся… – бабку чуть застопорили.
– Вот что, Пращуров, – отчеканил краевая голова. Пращуров стоял камнем. – Дай вон и бабушке тут новое жилье, комнатку-две в этом комплексе. Не обедняешь? Лично прошу. Ну сколько можно: трудятся-трудятся трудящие люди, а все по углам. Дай квартирку, скромную. Вот и лады. Спасиба. Всем здоровья.
И стал, окруженный сворой, спускаться с трибуны и пропал, видно, умчался неотложно по делам. Какой-то ответственный, в синей повязке на рукаве, потрясенно бекнул в микрофон:
– Кто из населения пожелают, с северной стороны бесплатно. Угощение бутерброды. Рыба с северов чуть тухлая не смотри, это так называется суши. Еще раздадим, если прибудет, гуманитарное. Имени Евгения в честь. На выход кто – не давись, организованно колоннами. Люди и латыши – организуйте организованный отход. Конками не давить!
И я потерянно забился под ближний угол трибуны, чтобы посидеть поразмышлять без всяких мыслей, пережидая напор толпы. Пока не станет жидко на дорогах и в голове.* * *
Конка притащила меня к месту катастрофы лишь к пяти вечера.
Через проулок, уставленнный заборами и сараями, словно несвежий рот зубным гнильем, я пробрался к яме. Провал длиной в полкилометра зиял впереди манящей глубиной, сиял переливчатыми тенями от света десятка надсадно гудящих прожекторов. По краям и в чреве его копошились муравьиные тельца кружащих возле вигвамов бывших домов спасателей и добровольцев, тащивших соломинки бревен и личинки пострадавших из под рухнувшей земли.
От полутора десятков разрушенных стандартных двух-трехэтажных бараков веяло разной степени ужасом. Остовы некоторых торчали на дне, и только обрубленные руки печей вздымались к бывшему для них небу. Некоторые завалились на бок, некоторые рассыпались наружу, будто какой-то буян, которому опостылила жизнь, разметал стены и выбил башкой крыши. Часть построек, особенно те, что живописными грудами мертвых жаб карабкались по падающим скатам котлована, казалось, еще цеплялись за этот мир и тщались выкарабкаться и обрести опору и равновесие.
Я шел мимо телег, в которые грузили пострадавших, замотанных в тряпки бинтов и клочья шин. Лошади стояли неспокойно, бузотерили и шарахались, и возницы с трудом угомоняли своих животин, косивших бешеными несытыми глазами окрест.
Под ногами хлипко заверещала глина склона, и ноги понесли меня вниз. На какое-то время, на час или два, я превратился в рабочего муравья: разгребал лопатой где-то битый черный кирпич, отваливал гвоздистые доски, пищавшие противными крысиными голосами, такой же доской, как подручным орудием, сгребал хлам из бывших комнат, теперь ставших жилищем духов и призраков. В одной из щелей я чуть не упал в обморок: в узкой деревянной келейке был ловко оборудован умельцем почти такой же тепловой узел, как и мой – ногастая печурка, теперь скривившаяся вроде в танце, битый санузел и любовно сварганенный душик, полный липкой глины и замусоренной земли. На секунду испуганному сердцу показалось, что эта каморка – моя.
Подоспели помощники, какие-то ребята со стеклянными, дрожащими лицами – дебилы или кретины, и вместе мы стали разваливать руками и сковородами кипу рухнувшей в комнату земли. Вдруг показалась нелепо, не по роду людскому изогнутая нога в рваном чулке, потом смятое платье или салоп.
Молча отрыли жертву, пожилую женщину, застигнутую одичавшей природой врасплох. Видно, в последнюю минуту у нее еще был воздух в каком-то воздушном мешке, и она теперь лежала на земляной подстилке в своем углу и прижимала к груди раскрытый посередине старинный фотоальбом с вылетающими из него фотками неизвестных уже никому людей. Наверх волокли ее с трудом на самопальных носилках из костылей и оборванного коврика с дырявым рогатым оленем посередине, грызущим сочную траву на лугу под сияющим розовыми облаками небом.
На гряде я сел отдышаться и вдруг увидел аптекаря. Аким Дормидонтыч привалился к телеге и жадно глотал воздух, манипулируя крючковатыми руками у своей груди.
– Валидола нет? – спросил он меня. Надо было поудобней устроить старика, да и увозить его скорее отсюда.
– Беда, Петруха, – пробормотал провизор, глотая таблетку, добытую мной у соседей. – Провал, полный провал.
– Вы помолчите, – попробовал я угомонить неспокойного провизора. – Вы что, второй день здесь?
– Беда, сколько людей. И какие люди, лица… загляденье. Если б ты видел… Слава… детей мало. Говорят, ухнуло сразу… без междометий.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});