Читать интересную книгу Отсталая - Юлия Жадовская

Он пошел навстречу мелькавшему между дерев серенькому платьицу.

— Ты устала, мой ангел? — сказал он, взяв Машу за обе руки.

— Я скоро шла и сделала большой обход; мать сердится и подозревает; она запретила мне ходить одной вечером, вот я сегодня раньше и пришла, как обещала.

— Какое у тебя озабоченное выражение лица, Маша.

— Ты когда едешь? — спросила Маша, не обращая внимания на его слова.

— Позабудем о разлуке, моя милая! сегодня и то мне напомнил о ней приезд Налетова.

— Я не могу забыть… Может быть тебе легко…

— Маша! не грех ли? Я как помешанный все эти дни. Мне так тяжело уезжать, так тяжело!..

— В самом деле? Ну так возьми меня с собой… Я не стесню тебя?

Арбатов несколько минут смотрел на нее с восторженным удивлением.

— О милая! верить ли!..

— Мне нечего жалеть, мне этой жизни не нужно… Все равно, я не перенесу ее без тебя, и ты для меня — все!

— Маша!..

— Ты говоришь, Налетов приехал? — сказала она, уклоняясь от его объятий, — он знает про нашу любовь?

— Да, знает.

— Ну что, как он на это смотрит?

— Что нам за дело до чужих взглядов!

— Нет, что он говорит?

— Да как всегда: с иронией, с недоверчивостью.

— Почему же с недоверчивостью?

— Ведь ты его знаешь… это, говорит, хорошо — потревожить, пощекотать душу недурно… Чудак!

— Он, видно, никогда не любил?

— Кто его знает! Маша задумалась.

— Ну, так когда же ты едешь? — спросила она.

— О, теперь, когда хочешь, хоть сейчас…

— Завтра, в ночь. Остановись у полянки — ты знаешь? — и жди меня, я приду… А Налетову до тех пор ничего не говори; пусть он ничего не знает и не ожидает. Прощай пока, до свидания! Дальше не ходи; место открытое, увидят. Ты веришь теперь?.. — прибавила она с грустной и кроткой улыбкой и побежала вниз по тропинке с пригорка, которым заканчивался лес.

— Помилуй! — говорил Налетов Арбатову, выезжая с ним в крытом, покойном, щегольском тарантасе со двора его старой запущенной усадьбы Голубкова, — кто в теперешнее время ночью пускается в путь! По здешним дорогам не мудрено шею сломить.

— Как-нибудь доедем… — отвечал Арбатов как-то уж слишком беспечно и весело. — Какая скверная погода!

— Еще скверней для тех, кто идет пешком, — сказал Налетов. — Что тут такое, батюшки! — вскричал он спустя несколько минут при сильном толчке тарантаса, по которому хлестнуло ветками старых сосен, — тут трущоба какая-то! нет, уж, пожалуй, лучше бы пешком идти…

Арбатов захохотал.

— Трус же ты порядочный! — сказал он.

— Будешь трус! я не привык ездить закупоренный, да и потемок терпеть не могу! У всякого своя слабость…

— Вот только бы этот лесишко поганый проехать, — вмешался кучер, — а там дорога гладкая; фонари зажжем.

— Оно и дело! — воскликнул Налетов, — по гладкой дороге фонари зажечь, а в трущобе, где можно на каждом шагу полететь вверх ногами, фонарей не нужно… Ну вот стали! Что еще сделалось?

— Полянка? — спросил Арбатов кучера тревожно и пытливо.

— Полянка-с, — отвечал тот с обычным хладнокровием русского человека.

— Фонарь засвети. Дай сюда, я засвечу; на ветру не засветишь.

— Да что ты, увозишь что ли кого? — спросил Налетов, — или проститься ждешь? Неужели?.. Нет, в такую потьму и ненастье она не решится…

— Вон кто-то идет, — сказал кучер.

Арбатов выскочил из экипажа и побежал навстречу Маше, дрожавшей от холода и страха.

— Марья Петровна! — воскликнул Налетов, ошалев так, что не подумал подать руки на помощь влезавшей в тарантас Маше. — Как! вы решились уехать с нами… бежать с ним… сделать такой шаг?!..

— Я отсталая, — отвечала Маша, — мне нужно делать большие шаги, чтоб догнать жизнь…

— Марья Петровна! если б можно было, я бы стал перед вами на колени… но все равно, я мысленно перед вами на коленях!

— Дайте мне вашу руку и будьте лучше моим другом, — сказала она ему.

— Навсегда, на всю жизнь! — отвечал он, целуя протянутую ему холодную маленькую ручку. — Призовите меня, когда я вам буду нужен, а я уж не потеряю вас из виду… И вся эта жертва для тебя, Арбатов!.. Счастливец!

И когда Арбатов страстно обнял молодую девушку и покрыл ее лицо и руки жаркими поцелуями, Налетову стало как-то досадно и неловко…

Тарантас между тем выкатился из "поганого лесишка", по выражению кучера, и поехал по большой, широкой дороге.

— С которым, с которым? — восклицала Арина Дмитревна в неописанном волнении, стоя без чепца на крыльце своего дома перед мрачным Тимой, только что успевшим объявить ей, что Маша бежала. — Да кто тебе сказывал, кто? говори, злодей, не мучь!

— Кто сказывал! известно кто — человек… Сейчас Васютка прибегал…

— Да где же он? как же я не видала?

— Вы цыплят кормили. Он торопился.

— Да с которым?

— А черт ее знает! может, с обоими… С кем на свиданье в рощу-то бегала, с тем и улепетнула.

— Да как же это? что же это? Что с Анной-то Федоровной будет? Надо идти.

— Разумеется, надо.

— Батюшка! представить не могу!

— Как, однако, сны-то ваши, маменька, сбываются!

— Отстань, до снов ли теперь!

Вскоре по всему сельцу разнеслась любопытная весть. Дворяне нахлынули к Арине Дмитревне, кто с сожалением, кто с удивлением, а кто и с легкими насмешками над несбывшимися надеждами Тимы. Дворяне толковали целый день непрерывно, собираясь кучками в домах и на улице, даже все работы были оставлены. День этот обратился будто в праздник для обитателей Калявина. Будто каждый из них получил или подарок, или какую-нибудь большую радость.

Всякий может себе легко представить, какую кутерьму наделал побег Маши в усадьбе Малые Пустыньки; как волновалась, ахала, стонала, жаловалась и сердилась Анна Федоровна; какой глубокой, молчаливой, угрюмой горестью поражен был Яков Иваныч… Ненила Павловна была также немало встревожена, даже раздражена. Не гости у нее Маша — она, может быть, одобрила бы в душе ее поступок; но теперь на нее падало обвинение, и Ненила Павловна должна была выносить намеки и насмешки от строгих дам за вольность своих мнений и понятий. Строгие нравственные дамы горячо ухватились за этот случай, чтоб навести Ненилу Павловну на путь истинный и сделать ее одной из ревностных жриц храма самых утонченных приличий.

Год спустя после побега Маши Анна Федоровна умерла, сделав Якова Иваныча своим душеприказчиком и передав ему в полное распоряжение свое именьице. О дочери она не хотела и слышать, считала ее как бы умершей, и только перед кончиной имела о ней продолжительный тайный разговор с Яковом Иванычем.

Время шло. О Маше не было ни слуху ни духу… Умолкли разговоры и пересуды; все, даже в ее собственной усадьбе, позабыли о ней; только в Калявине, собираясь по вечерам, бедные дворянки предполагали разные ужасы насчет Маши и сочиняли в своем воображении необыкновенные с ней приключения.

Вследствие перемен в хозяйстве, сделанных Яковом Иванычем, дворовые люди получили свободу и разошлись. Только в сердце старика Маша не умирала, не забывалась… Он думал о ней день и ночь; он ждал ее, жил и действовал для нее, бедной, заблудшей… Его любовь летела на белых крыльях отыскивать беглянку в пространном шумном мире…

Прошло около трех лет. Жаркий июньский день разливал свет и жизнь на цветущую землю. Яков Иваныч сидел на балконе; птицы чирикали и шныряли по веткам рябин и кленов Машиного сада, мягкие дымчатые облака расплылись в фигурных, затейливых группах по голубому, веселому летнему небу; с полей доносился говор работающих. Яков Иваныч встал, чтоб идти к ним, посмотреть, как идет дело; он отыскивал уже свою фуражку, как из двери гостиной вбежал полненький, свеженький, хорошенький мальчик лет семи, приемыш Якова Иваныча.

— Что ты, Федя? — спросил Яков Иваныч, — в сад что ли захотелось? Ступай погуляй, да не шали.

— Крестный! там барыня стоит!

— Какая барыня?..

Но едва успел он это выговорить, как кто-то сзади обвил его шею руками и покрыл поцелуями его старческое лицо.

— Маша! Ма… шень… ка! — мог только выговорить Яков Иваныч, задыхаясь от волнения и неожиданной радости. — Ты ли это?

— Да, это я, ваша Машенька!

— Маша! голубушка!.. Господи! Ах, Маша, как ты решилась тогда? Все сердце мое по тебе изныло!

— Помните, раз я спрашивала у вас, в чем жизнь состоит, как я век прожить должна? Вы мне не могли дать ответа, да и никто из окружавших меня не мог. Вот я и пошла ответ искать, как в сказках Иван-царевич Елену Прекрасную. Сколько я чоботов износила, сколько железных просвирок изглодала — об этом после, а теперь скажу только, что я ответ нашла и жизнь узнала.

— А где же он, Маша, твой-то?

— Кто? мой муж? Он здесь со мной. Он за садом остался; я просила его погодя прийти; мне сперва вас одной хотелось увидать. Я все знаю, — прибавила она, — обо всем слышала, ко мне доходили вести.