допроса, потом вернули к нам обратно. Оказалось, по телеграфу из Петербурга арестовано пять Беляевых. И до сих пор неизвестно, кого из них надобно расстрелять. Пришли за Безобразовым, но он уже вышел в тираж.
— Как же это? Ведь его взяли на прошлой неделе и в списке расстрелянных показали.
— Что ж? Канцелярская ошибка, — с кем не случается!
Раза три в неделю в два часа дня в тюрьму приезжал черный автомобиль с комиссаром смерти — Ивановым — забирать на расстрел. Тревога охватывала тогда всю тюрьму. Все чутко прислушивались, не отодвигается ли засов. Все ждали, не позовут ли к ответу. Но меньше всего ожидали увоза на расстрел беленький старичок и братья Б-овы.
Я тогда сидел в камере с домовладельцами. Когда кого-нибудь освобождали, здесь было заведено устраивать шумные проводы. Под дирижерством спортсмена мы начинали громко разыгрывать марш на столе, затем петь какую-либо бравурную песню и в заключение оглушительно аплодировать. Всю эту историю мы с большим чувством провели и тогда, когда освобождали старичка. Он был маленький, упитанный, с милым разово-белым личиком. Ходил он в белом холщевом костюме, и запомнились мне узкие бутылочки с молоком, рядышком стоявшие на окне и через день обмениваемые на новые, приносимые из дому. Старичок нервно упаковывал свои вещи и вышел под неимоверный шум и овации камеры. И когда он ушел, нас как-то сразу всех взяло сомнение: действительно ли на свободу его увели, — не в Чека ли? По какому делу он сидел, не знает ли кто? Нет, никто ничего не знает. И всем стало тревожно на сердце и тяжело. Через три дня газетный лист прислал нам его имя в очередном списке расстрелянных: лосиноостровский урядник, 25 лет служил царскому правительству, имел собственный дом.
Братья Б-овы — графские дети, почему-то тщательно скрывавшие свое звание. После Октябрьского переворота усадьба их погромлена крестьянами, а вся графская семья доставлена в уездный город и посажена в тюрьму. Сейчас в тюрьме братья сидят уже 5–6 месяцев и ожидают скорого освобождения. В чем их обвиняют? Да, собственно, в чем можно обвинить людей, глубоко равнодушных к России и к ее судьбам, ни аза не смыслящих в политике? Им было неловко уклониться от участия в коллективной камерной подписке на газеты, но они не читали газет в те часы, когда выпадал их черед. Старшему 26 лет, офицер, получил рану на войне, говорил по-французски, скандировал Игоря Северянина и по вечерам пел дуэты с прапорщиком-анархистом. Младший, 18-летний юноша только что кончил гимназию. Единственная страсть в его жизни — собаки. Больше ни о чем не говорил. На тему о собаках писал в охотничьем журнале. Во время ареста у него нашли коллекцию портретов генералов мировой войны. По субботам им приносили белье, и каждый раз они с торжеством разворачивали кальсоны и на самом видном месте находили надпись: скоро увидимся. Нет, им уже не пришлось увидеться со своими! Уже после моего ухода из тюрьмы, в ночь на Новый год, их расстреляла ВЧК.
Других спешили расстреливать до юбилея Октябрьской революции, чтобы их не коснулся акт об амнистии. И в то время, как семь тюремных надзирателей посажено в Пугачевскую башню и затем увезено на расстрел, несколько десятков других надзирателей, большей частью служивших при старом режиме, разучивали на дворе «Интернационал». Им надлежало принять участие в праздничной большевистской демонстрации…
Час нашего освобождения наступил внезапно. Звякнул замок нашей двери, и голос спросил: здесь ли такой-то? Нас было трое да еще четыре меньшевика из соседней социалистической камеры присоединились к нам, когда нагруженные огромными узлами, мы вышли из коридора в контору, там получили пропуска и длинными дворами вышли в незнакомые улицы. Было около трех часов ночи. Темно и холодно, но как приятен свежий, вольный, морозный воздух. Извозщиков нет. Москва мирно спит. Мы, семеро освобожденных людей, тянем свою поклажу, бредем по улицам, смотрим на звезды, радуемся вольному миру и старательно припоминаем наименее удаленные от тюрьмы адреса знакомых.
ВЧК — Бутырки — Орловский централ. 1921 год
В тюрьмах Москвы
Два дня в ВЧК
Февраль 1921 года — предвестник грядущего перелома. В воздухе повеяло новым. Заговорили о сдвиге в настроении рабочих районов Москвы. Зашевелились заскорузлые красноармейцы и курсанты. Беспартийные конференции рабочих и красноармейцев устраивают неприятные сюрпризы властям предержащим. Конференция металлистов объявила оппозицию, и в свою делегацию выбрала даже одного меньшевика… Огромная волна крестьянских восстаний в Тамбовской и Воронежской губерниях подавляется с неслыханной жестокостью — артиллерией и броневыми поездами. В это время, а именно, 20 февраля, нас арестовали на заседании Центрального комитета Бунда, в самый разгар обсуждения вопроса об отношении к стихийным народным движениям. Был первый час пополудни, когда в социал-демократический клуб «Вперед» ввалился отряд чекистов и красноармейцев. На лестнице, у выхода, у дверей были расставлены часовые. Наш стол окружили солдаты с винтовками, и какой-то чекист скомандовал:
— Бумажек не рвать! Все вынуть из карманов и выложить на стол! С места не сходить!..
Кто-то потребовал ордера на арест Центрального Комитета, но ордера не оказалось. Тогда пошли звонить по телефону в ВЧК. Наши законники получили удовлетворение: из ВЧК распорядились, забрать всех кого найдут в клубе, а в другой комнате по соседству взяты «на месте преступления» члены социал-демократической молодежи, печатавшие на гектографе свой юношеский журнал. Среди них были подростки, которым не минуло еще 18 лет и которых, по советским законам, нельзя сажать в тюрьму. Но в ВЧК их, конечно, поместить можно. И вот, после краткой процедуры поверхностного обыска в помещении, после осмотра наших документов и наших бумаг (все лишние бумаги, несмотря на контроль, мы разорвали в клочья), нас, дюжину цекистов, и группу молодежи погрузили на грузовик и отвезли в ВЧК. В клубе, конечно, устроили засаду и к нам скоро присоединили двух наивных провинциалов из Брянска и из Ростова, чуть ли не прямо с поезда нанесших первый визит партийному клубу. В комендантской ВЧК тихо и спокойно, вещей с нами нет, личный обыск с выворачиванием карманов был обстоятельным. Мы заполнили анкеты, нас поместили по соседству в камеру, смежную с комендантской, во всю длину уставленную скамьями. Сразу здесь показалось нам несколько неприятно и подозрительно по части насекомых; мы прохаживались взад и вперед, не снимая шуб и пальто. Но мы устали и издергались. Время шло томительно медленно. Постепенно начали свыкаться с тюремной обстановкой. Кто-то постучал в дверь нашему стражу:
— Нельзя