И все же с течением лет им все сильнее овладевала скука. С каждым днем ему требовалось все больше усилий, чтобы себя развлечь. В последние годы, стараясь заглушить в душе дурные предчувствия, он стал постепенно скатываться к излишествам, получил представление с переменным успехом чуть ли не о всех известных на свете пороках и извращениях и в результате пришел к неутешительному выводу: когда их перечень иссякнет, он будет вынужден остановиться на тех немногих, что пришлись ему особенно по вкусу, и предаваться им, пока они не погубят его окончательно.
В Рэйчел Уэйд он видел то, чего, в известном смысле, так не хватало ему самому. Она напоминала новорожденного младенца: голая, беззащитная, не имеющая ничего, кроме своего беспомощного тела, лишенная иллюзий, надежд и тщеславия. Огонь, через который ей пришлось пройти, выжег все до костей. Но ей был известен некий секрет, быть может, самый главный секрет на свете, и Себастьян внушил себе, что, если сумеет овладеть ею, сделать ее своей, к нему перейдет самая суть того, чем обладала она и чего ему так недоставало. Он выведает ее секрет и присвоит его себе.
Никакого разумного смысла в подобных рассуждениях не было, но Себастьян без труда убедил себя, что следует инстинкту, а инстинкт, как известно, слеп, и поэтому ему позволено пренебрегать разумом.
Как-то раз он сидел у себя в кабинете на первом этаже и просматривал почту, дожидаясь прихода своей новой экономки. Она всегда возвещала о себе характерным стуком, и он бессознательно прислушивался: когда же раздастся негромкое «тук… тут-тук»? Однако назначенное время миновало, и через несколько минут Себастьян решил, что больше ждать не будет, а пойдет и разыщет ее сам.
Сначала он отправился в ее комнату. День выдался дождливый; скупой серый свет падал через открытую дверь на каменные плиты коридора, выхватывая из темноты вытоптанные до основы «залысины» на узкой ковровой дорожке, проложенной посредине. Помедлив не более секунды, Себастьян вошел без стука. Кабинет был пуст, но он услыхал какие-то приглушенные звуки из спальни. Конечно, это невоспитанно — врываться в дамскую опочивальню без стука и без приглашения. Стараясь как можно тише ступать по вытертому ковру, он двинулся к двери в спальню.
Она как раз собиралась выйти: они едва не столкнулись в дверях. От неожиданности она вздрогнула и отпрянула. В одной руке у нее был белый чепчик, в другой — гроссбух, прижатый к груди.
— Извините за опоздание, милорд, я как раз собиралась к вам. В кухне случилась неприятность; ничего серьезного, но Клара обожгла руку. Ожог неглубокий, но я задержалась, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, и помогла Сьюзен наложить повязку с мазью…
Она вдруг запнулась и покраснела, стараясь преодолеть смущение. Удивительное дело: чем больше она волновалась, тем спокойнее становился он сам. Так было всегда.
— Вам не о чем тревожиться, миссис Уэйд, — насмешливо протянул Себастьян. — Опоздание на нашу утреннюю встречу не является достаточным основанием для увольнения.
Она в замешательстве опустила взгляд. В этот день на ней было коричневое платье. Должно быть, она надевает их по очереди, сообразил Себастьян: черное, коричневое, черное, коричневое. Лиф скромно обрисовывал ее грудь и застегивался у талии двумя простыми удобными бантами. Очень целомудренное платье. И в то же время очень практичное. Так легко расстегивается. Стоит только дернуть сразу за оба бантика, и она окажется в одном корсете и будет стоять перед ним растерянная, с пылающими щеками и широко раскрытыми глазами, прижимая руки к груди. До чего же заманчивая картина!
Он сделал шаг вперед, и ей ничего иного не осталось, как попятиться. Ну-ка посмотрим, как она переживет вторжение в свою частную сферу? Себастьян сделал это намеренно, хотя и сам не понимал, что заставляет его испытывать ее терпение, подталкивать ее к краю, проверять, как далеко ему удастся зайти, пока она не сломается.
— Очень мило, — любезно заметил он, с любопытством оглядываясь вокруг.
Перед ним была уже не та суровая монашеская келья, которую он видел всего несколько недель назад. Миссис Уэйд расставила на подоконнике и на маленьком ночном столике цветы в стеклянных банках, разместила тут и там свои немногочисленные пожитки. У нее была желтая бумазейная ночная рубашка, аккуратно сложенная в изножии кровати. Себастьяну пришла в голову шальная мысль: вот бы взять эту рубашку, расправить, поднести к носу, узнать, чем она пахнет. Он удержался от порыва, но, представив себе, какое при этом лицо будет у миссис Уэйд, невольно улыбнулся.
Его внимание привлекло цветовое пятно на стене над кроватью. Какие-то картинки. Он подошел, чтобы рассмотреть их поближе, все время остро ощущая ее присутствие. Оцепенев от сдержанного возмущения, она стояла в дверях у него за спиной. К стене были пришпилены две картинки, аккуратно вырезанные из дешевого иллюстрированного журнала. На одной был изображен нарисованный карандашом и тушью домик, увитый плющом, на другой — двое детишек: девочка в чересчур большом для нее «дамском» капоре толкала перед собой коляску с младенцем, словно играя в дочки-матери. Глядя на слащавые сентиментальные картинки, Себастьян ощутил растущее в душе смятение: он понял, что столь нехитрым способом миссис Уэйд пытается украсить свое убогое существование, привнести в жизнь хоть немного человеческого тепла, используя то, что нашлось под рукой, — дешевое, примитивное изображение чужого счастья.
Он смущенно отступил на шаг, но, поворачиваясь, заметил еще одну картинку, стоявшую на ночном столике. На сей раз речь шла о фотографии в рамке. Он скорее почувствовал, чем услышал, как миссис Уэйд тихонько ахнула, когда он протянул руку и взял фотографию. Это был семейный портрет, и в первую минуту Себастьян решил, что речь идет о безделушке того же сорта, что и картинки на стене, однако, приглядевшись к лицу девушки на портрете, понял, что это она, Рэйчел.
У нее были тяжелые шелковистые темные косы, овальное лицо и прямая, тонкая, как ивовый прут, девичья фигура, волнующая до слез. Светлые глаза смотрели прямо в объектив. Лицо излучало доверие и, несмотря на сдержанность перед фотоаппаратом, скрытое веселье. Полуженщина, полуребенок. Она была примерной, послушной дочерью, говорил этот портрет, гордостью и утешением своих добропорядочных родителей. Отец на фотографии выглядел сурово, мать казалась хорошенькой, но заурядной. Рэйчел стояла, чуть повернувшись к своему высокому красивому брату, с ласковой, невыразимо прелестной улыбкой.
— Как ваша девичья фамилия? — вдруг спросил Себастьян, не отрывая глаз от фотографии.