Читать интересную книгу Завтра я всегда была львом - Арнхильд Лаувенг

Истории о системах

Розы любви и шрамы, оставляемые профессией

ВСЮ неделю в заведении шел конгресс, на который собрались специалисты из всех Скандинавских стран для обсуждения психозов и лечения психозов. Мы, пациенты, разумеется, не принимали в нем участия, и понятно, что нас туда не звали, но мы были в курсе происходящего, так как в расписание, по которому жило наше отделение, был внесен ряд изменений для того, чтобы наши специалисты могли посещать заседания.

Нас предупредили, что некоторые участники конференции придут к нам на чашечку кофе. Мне тоже сказали, что я могу прийти в гостиную. Обыкновенно мне не разрешалось пить кофе со всеми вместе, поскольку кофе подавали в обыкновенных чашках, а у меня была скверная привычка бить эти чашки, чтобы потом резать себе руки. Мне кажется, лечащему персоналу это надоело не меньше, чем мне самой, и я помню, что в душе мне очень хотелось удержаться от этой привычки, но я не смела от нее отказаться из-за Капитана и остальных голосов, и из-за моего собственного представления о мире. Поэтому я, в рамках того, что позволял Капитан, могла есть кекс и пить кофе только у себя в палате, пользуясь картонной тарелкой. Я была рада и этому, по крайней мере, это было знаком того, что прошла еще одна неделя, и я отмечала это событие хотя бы тем, что поедала еще и тарелку вместе с салфеткой.

Иногда общий кофе в отделении подавали в картонных приборах, в этом случае меня тоже к нему допускали. Так было еще лучше, во-первых, потому что я могла побыть в обществе других людей. Но это тоже иногда было связано с трудностями, потому что порой меня слишком одолевали страхи, и это иногда могло усилить хаоса как в душе, так и в моем окружении. Порой мне самой бывало очень неловко есть свою тарелку на людях, когда все на меня смотрят. Но человек, в конце концов, привыкает ко всему, и, что бы там ни было, я сама от этого не менялась, оставаясь собой. Мы все давно привыкли к странностям друг друга, они были частью нашей жизни. А в тот день как раз пришел черед «общего пятничного кофе всего отделения». Очень хорошо! Жаль будет, если Капитан испортит дело, заставив меня съесть тарелку на виду у посторонних гостей, но, с другой стороны, посмотреть на новые лица тоже приятно, я же почти никогда не выходила за пределы отделения, так что все новое вносило в мою жизнь приятное разнообразие. Конечно же, это будет очень здорово!

Я была в столовой и играла в карты с сиделкой, которая постоянно меня сопровождала, и когда она вышла со мной в комнату, где предстояло пить кофе, я увидела, что там все уже собрались: пациенты, персонал и несколько посетителей из числа участников конференции. Я увидела также, что на столе стоит стеклянная посуда. Я сразу поняла, что я буду вынуждена сделать. Я знала, что это безнадежное дело. Что у меня ничего не получится, и все кончится только скандалом и унижением, но я также хорошо помнила, что если я не попытаюсь, Капитан потом еще долго будет меня за это наказывать. Поэтому я взяла свой стакан, швырнула его об пол и попыталась как можно быстрей завладеть одним из осколков и, по крайней мере, хоть немножко порезать себя, прежде чем меня схватят. Я сумела нанести себе довольно ощутимый порез, прежде чем персонал меня поймал, вырвал у меня из рук стеклянные осколки и уволок в коридор.

В голове у меня орал Капитан и другие голоса, они подняли яростный крик, и я знала, что теперь мне предстоит долго сражаться с ними у себя в комнате в наказание за упущенную возможность. Я с ужасом готовилась к предстоящей борьбе, и мне было стыдно, что посторонние люди увидели меня в таком состоянии. Пока меня, бьющуюся в слезах, с задравшимся свитером, под которым обнаружились следы расчесов, волокли по коридору, наступая на мои волосы, я думала о том, что это еще только начало, а настоящий бой с битьем головой об стенку, воплями в голове и чувством такого страха, какой я теперь уже не в силах описать, еще ждет меня впереди, он начнется у меня в палате, когда персонал меня отпустит, вот тогда-то мир смешается в хаос, а у меня, чтобы защититься от стаи волков, Капитана, вильвет и собственного презрения к самой себе, не будет ничего, кроме жалкой табуретки.

Мы миновали коридор и очутились перед моей комнатой. Персонал открыл дверь, и я ввалилась в палату, готовая схватить, что ни попадется под руку, чтобы не потонуть в начавшемся хаосе совсем беззащитной. Но комната была почти пуста. Стулья и книги были из нее вынесены, и мне нечего было схватить. В комнате остались только голые стены. И тут вдруг в моей помешанной голове сверкнула холодная и прозрачная, как стекло, мысль: «Они знали заранее, что это случится». Это было спланировано, еще когда накрывали на стол, ставили стеклянную посуду и когда меня позвали туда. А затем сверкнула следующая, такая же холодная мысль: «Гости! Приглашенные гости с конференции! Неужели это было подстроено ради них? Небольшая практическая демонстрация поведения пациентки Арнхильд с ее предсказуемой реакцией на стеклянный сервиз?».

Во мне поднялась ярость. И пуще прежнего, естественно, разъярились голоса, ведь они - это была я. И тут мы - мои голоса и я - решили единодушно: все, хватит! Большего они не добьются, они и так уж все получили от спланированной ими сцены. В отличие от обыкновенного своего поведения, я выбранила их как следует, рассказала им, что я думаю об их поступке, и потребовала, чтобы мне вернули в комнату унесенную мебель. Я не стала с ними драться, в тот раз не стала.

Я пошла и молча села на привинченную к полу кровать. Я была под постоянным наблюдением, меня никогда не оставляли одну, поэтому я просто сидела молча. Из дверного проема за мной наблюдала одна из сиделок. Дело было осенью, вечерело, и в моей комнате с вывинченной лампочкой уже смеркалось. Будь я одна, я бы заплакала. Но я была не одна. Поэтому я просто сидела, и боль пульсировала у меня во всем теле и в сердце, и саднила раненная гордость. А я спрашивала себя, зачем только я еще живу на свете.

Сейчас, когда я это пишу, я думаю: этого не может быть! Не может быть, чтобы все было заранее спланировано. Не могли они так поступить со мной только ради того, чтобы продемонстрировать мое поведение; ведь это же было лечебное заведение, профессионалы не могут быть такими жестокими. Это не может быть правдой! Но правда в том, что я не знаю правды, и не знаю, какие у них были мотивы и какие планы. Я знаю, что пережила тогда я, но я также знаю, что была тогда в сильном помешательстве и могла неправильно истолковать происходящее. Проблема же в том, что мне хорошо известны фактические обстоятельства, и я до сих пор не нахожу иного объяснения, почему из моей комнаты были вынесены все вещи, если только они не ждали заранее, что во время общего кофе у меня начнется буйный припадок.

А если они этого ожидали, то отчего же решили опустошить от вещей мою комнату вместо того, чтобы предотвратить припадок, которого они ожидали? Этого я не знаю, и, вероятно, никогда не узнаю. Я знаю только то, что они тогда ждали буйного припадка - и получили буйный припадок. По крайней время, на некоторое время, пока припадок не сменился обидой и горем. Потому что, несмотря на свою болезнь, я все же была не настолько сумасшедшей, чтобы не ответить совершенно правильной реакцией на манипулирование и предательство, это было больно. Больно было также знать, что они предвидели мою боль, но не сделали ничего, чтобы ее облегчить, а подумали только о том, как облегчить свои хлопоты. Кажется, это было самым обидным предательством.

Но я все же не думаю, что это было преднамеренное предательство. И что бы за этим ни стояло, какова бы ни была их мотивация, было ли это намеренно спланировано или нет, я не думаю, что они так поступили со зла. Возможно, это было сделано по глупости, возможно, из-за неспособности увидеть, как мне больно, из-за неспособности понять, что как бы ни поступал человек, ему самому от этого тоже больно, и даже если я «первая начала», разбив чашку, это вовсе не значило, что я этого хотела или добивалась, ведь на самом деле я просто не могла иначе. Может быть, они считали, что я настолько больна, что чуть больше или меньше уже не играет для меня роли, что я ничего не пойму и не придам этому такого значения, как кто-нибудь другой на моем месте.

Может быть, они считали, что я не так замечаю боль, физическую и психическую, как другие, или что унижение ничего для меня не значит, поскольку я так привыкла к унижениям. Если они так думали, в этом, конечно, нет ничего хорошего. Ведь эти люди свой каждый рабочий день топтались по колено в моей боли, и каждый день, месяцами, должны были что-то делать с моими ранами, с попытками нанести себе повреждения и с моими криками. Если бы им вдобавок приходилось считаться с тем, что я такой же человек, как они, и что я ощущаю боль и унижение не меньше, чем они сами ощущали бы их на моем месте, то, возможно, их работа показалась бы им слишком тяжкой. Она и без того была нелегка, и возможно, причина случившегося на самом деле коренилась в их усталости.