Читать интересную книгу Ганнибал. Роман о Карфагене - Гисперт Хаафс

— Я привезти новость Рим. — Этруск намеренно коверкал ненавистную ему латынь.

Регул рассеянно посмотрел на него. В равнодушном взгляде консула сквозило холодное равнодушие.

— Я бы вообще запретил италийским городам-союзникам торговать с врагом и тем более передавать ему какие-либо сведения, — глухо произнес он, — и потому даже не желаю слышать о них.

— Мы вам не союзник, — зло усмехнулся этруск. — Вы заставил нас вам служить. Другие плен мучаются, ты — нет. Повезло.

— Ты о чем? — глаза Гамилькара сверкнули тревожным блеском.

— Рим держать заложник три знатных пуна. Их взять плен возле Эрикс.

Регул плотно сжал губы и устремил на купца долгий недоверчивый взгляд. У него непрерывно дергалась щека, выдавая скрытое напряжение.

— Их держать сперва семья Регул. Потом он остаться Карфаген, и их мучить до смерти, — холодно и надменно улыбнулся этруск и для убедительности хлопнул по столу.

Красноватое лицо римлянина залилось молочной белизной, толстые крепкие пальцы с такой силой впились в подлокотники, что даже покорябали резьбу.

— Нет, не может быть! — его голос зазвенел на самой высокой ноте и тут же сорвался в хрип, — Это… это совсем не похоже на нас… Римляне так не поступают.

— Сегодня мы ничего не можем сказать. — Латынь в устах Гамилькара поражала отточенностью и изяществом слова в той степени, разумеется, в какой эти свойства вообще могли быть присущи столь «деревянному» языку. — Ты, купец, привез горькую весть. Я обязан доложить о ней Совету. Поверь, мы сможем установить ее достоверность.

— Я хочу написать Сенату, — Регул тяжело встал, его плечи бессильно обвисли, голова понуро свесилась, но голос уже обрел привычную твердость, — Пусть ваши люди захватят с собой мое послание.

Шатаясь, он подошел к красной двери и вялым взмахом руки подозвал своих стражей.

После его ухода Кшукти немедленно вернулась к гостям, и этруск рассказами о различных случившихся с ним забавных происшествиях смог немного поднять настроение ей и Гамилькару. Уже после полуночи Антигон, спускаясь по лестнице, обернулся и весело крикнул:

— А как вам шкура ламы?

— Уж больно она царапает кожу! — в тон ему откликнулся Гамилькар, обнимая грустно улыбающуюся жену.

Хотя до вечера было еще далеко, пиршественный зал дома, нанимаемого Объединением виноторговцев, был переполнен. Для Антигона заранее оставили столик возле возвышения, и теперь он с нескрываемым удивлением следил за выступлениями. Ничего подобного он еще никогда не видел.

Один из музыкантов — смуглый, с неприятным расплывшимся лицом — напоминал Антигону то ли евнуха-кушита, то ли тоглодита[83] с берегов Аравийского моря южнее Береники[84]. Но его движения были поразительно ритмичными, он превосходно владел множеством музыкальных инструментов, из которых особое внимание Антигона привлекли маленький, обтянутый шкурой барабан с позвякивающими железными пластинками по бокам и бронзовая чаша, прикрепленная к наполовину заполненному водой стеклянному сосуду. Кушит водил по ней камнем, завернутым в мокрый кусок кожи.

Другой музыкант выглядел гораздо старше и, судя по светлой коже, был или эллином, или македонцем. Подобно кушиту он также носил желтый хитон[85] и ловко упражнялся с сирингом и двойным авлом, ухитряясь не только подпевать певице, но и несколько раз меняться с ней флейтой на кифару[86].

Таких женщин, как египтянка, Антигон еще никогда не видел. На вид ей было чуть больше двадцати лет. Сквозь прозрачную кисею легкого покрывала отчетливо просматривались маленькие крепкие груди с чуть обвисшими сосками. Просторные зеленые шаровары мягкими складками сбегали на изящные красные башмачки с загнутыми носами. Даже уродливый шрам на лбу делал ее еще более привлекательной. Она не подводила глаза, волнистые волосы украсила двумя страусиными перьями, вдела в левую ноздрю золотое кольцо и расписала щеки причудливыми узорами, использовав для этого охру и известь. Антигон пристально всматривался в ее лицо. Оно то застывало, превращаясь в подобие маски, то мгновенно меняло выражение, выдавая какую-то неземную завороженность, душевную теплоту или всепоглощающую страсть. Египтянка, словно бабочка, металась по возвышению, бросая в разные стороны гибкое, как у змеи, тело и поочередно выбрасывая перед собой руки. Затем она сбросила башмачки и начала вскидывать ноги так, что на украшенных крошечными кусочками серебра и покрытых черным лаком ступнях дробились и переливались красноватые отблески света.

Голос ее мгновенно менялся, становясь то чарующим, то, напротив, визгливым. Над египетскими богами она откровенно потешалась, исполняя гимны в их честь под неприятные звуки, вызываемые трением кожи о бронзу, и призывно покачивая бедрами. Но, перейдя к греческим песням, она совершенно изменилась и стала петь с нарочито грубым латинским акцентом. В зале стоял оглушительный хохот.

Первая из двух исполненных перед перерывом песен была написана на весьма удачно переведенные на пунийский стихи Сафо[87]. Теперь египтянка неотрывно смотрела на Антигона.

Богу равным кажется мне по счастьюЧеловек, который так близко-близкоПред тобой сидит, твой звучащий нежноСлушает голосИ прелестный смех. У меня при этомПерестало сразу бы сердце биться:Лишь тебя увижу, уж я не в силахВымолвить слова.Но немеет тотчас язык, под кожейБыстро легкий жар пробегает, смотрят,Ничего не видя, глаза, в ушах же —Звон непрерывный.Потом жарким я обливаюсь, дрожьюЧлены все охвачены, зеленееСтановлюсь травы, и вот-вот как будтоС жизнью прощусь я.

Антигон откровенно наслаждался пением. В жилах грека кипела молодая кровь, заставляя его непроизвольно дергать бровями и подрагивать левым уголком рта. Когда музыканты закончили играть и начали меняться инструментами, он велел рабыне принести серебристый поднос с тремя кубками сирийского вина и несколько кусков хлеба. Из мякиша он слепил фаллос и прислонил его к стоявшему посредине кубку.

Вскоре ему сделалось как-то не по себе. Ко всему прочему, хорошо знакомый с детства древний эллинский гимн в честь бога плодородия сопровождался довольно странной мелодией, немедленно вызвавшей в памяти долгое заунывное пение погонщиков верблюдов, так надоевшее ему во время двухдневного перехода через пустыню. Но тогда они молили своих богов ниспослать им на пути крошечный источник посреди выжженной безжалостным солнцем пустыни. Здесь же речь шла совсем о другом. «Евнух» самозабвенно бил костью по глухо гудевшему от ударов барабану, старик играл на флейте, а египтянка то прижимала к груди, то как бы отбрасывала от себя незнакомый Антигону музыкальный инструмент с полым корпусом и длинной, изящно изогнутой декой. Быстро-быстро пробегая по струнам пальцами, она гортанно выкрикивала в притихший зал:

Давайте вместе воспоем хвалу емуИ уберем препятствия с полей!Ведь божество желает одного:Разбухнуть, растянуться и черезНих пройти, пройти по ним.

Контраст между словами, музыкой и манерой исполнения был настолько сильным, что потрясенные слушатели восприняли перерыв едва ли не с облегчением. Антигон подошел к музыкантам, поднес «евнуху» и старику кубки с вином и поставил перед певицей поднос с вылепленным им символом оплодотворения.

— Своим пением ты укрепила мою плоть и потому заслуживаешь благодарности.

Ее смуглое лицо запылало от возбуждения, расширившиеся ноздри дрогнули. Она села на низенький стул, пригубила вино и без тени смущения начала жевать подарок.

Антигон повернулся и почувствовал на себе ее пронизывающий взгляд. Всю вторую часть представления глаза египтянки, казалось, были прикованы к нему.

Через узкую щель между плотными кожаными занавесками пробился солнечный луч и окрасил кирпичную стену в бледно-розовый цвет. Антигон откинул одеяло, осторожно опустил ноги на пол и распахнул шторы. На улице было еще тихо, легкий северный ветерок доносил в гостевые покои на четвертом этаже запах моря и приятно освежал лицо. Сквозь окутавшую бухту туманную дымку сочился свет, делая ее похожей на наполненную лимонным соком хрустальную чашу. Вдали над белыми плоскими крышами виднелись смутные очертания холмов на мысе Камарт.

«Вроде бы недавно вернулся, а в груди опять защемило и снова манит в дальние странствия», — с удивлением подумал Антигон. К обычным в этих покоях запахам благовоний, кожи и шерсти добавился еще и кислый запах пота, исходивший от разгоряченных тел. Вместе это создавало щекочущий ноздри аромат любви.