осознания назревших проблем мемориальной культуры, являющейся существенной составной частью политической культуры демократического общества, которое – как и сама мемориальная культура – представляет собой динамичный процесс, направленный в будущее.
Исчерпанная память?[83]
Победа немецкой мемориальной культуры обернулась ее поражением. Недовольство этим обстоятельством высказывается в различных формах. Например, так: знание о Холокосте, благодаря постоянному присутствию этой темы в СМИ, широко распространено в обществе, поэтому нет необходимости пропагандировать мемориальную культуру и можно отказаться от ее назойливого инсценирования. Нет смысла постоянно повторять общеизвестное. Напротив, бесконечные повторы приводят к отрицательной реакции. Именно такая позиция отражена в книге Харальда Вельцера и Даны Гизеке «Все, что в человеческих силах. К обновлению немецкой мемориальной культуры»[84]. По мнению авторов, излишне напоминать о том, что уже известно и хорошо усвоено. Императив коммеморации и запрет забвения утрачивают силу для следующих поколений, ибо знание о прошлом прочно укоренилось в их окружении. Авторы считают ненужным устанавливать все новые и новые мемориальные доски, ибо «познавательная ценность каждой подобной акции стала приближаться к нулю»[85]. Они предлагают закрыть тему прошлого: мемориальную культуру пора расчистить от излишеств, чтобы перейти к решению новых задач, связанных с построением будущего. «Сегодня уже нет смысла настоятельно требовать, чтобы все помнили о Холокосте и чтили память его жертв, ибо общество – за исключением немногочисленных неонацистов – не имеет на сей счет ни сомнений, ни возражений». Что же касается молодежи, то она «толком не понимает, против чего собственно направлены такие усилия, если все кругом знают о жертвах и готовы чтить их память»[86].
Вельцер стирает важное различие между когнитивным знанием и знанием, которое связано с идентичностью. Скажем, второй закон термодинамики является элементом когнитивного знания, который вошел в науку и, возможно, усвоен системой общего образования. Напротив, Холокост служит частью исторического знания, которая также является предметом научного изучения, однако подобное знание связано еще и с идентичностью, поскольку это историческое событие имеет прямое отношение к становлению нашего государства, к нашим семейным историям и нашей этической ориентации. Культурная память и есть та форма, которую принимает данная идентификационная соотнесенность, если история воспринимается как наша собственная, становясь основой общественного самосознания и конституируя наше политическое «Мы». Предложение Вельцера считать тему прошлого закрытой и списать ее в архив расторгает указанную связь истории с идентичностью. Однако Вельцер прав, говоря, что если сохранение памяти сводится исключительно к настоятельному требованию не забывать о прошлом, то возникает тавтология, память содержательно выхолащивается и замыкается на самой себе. Речь идет не о сохранении памяти как таковом, а о том, чтобы память актуализировалась и обогащалась новым содержанием.
Другая версия причин недовольства, высказываемого Вельцером, гласит: «Мы извлекли уроки из прошлого. Поэтому мы живем ныне в правовом государстве со стабильной демократией. Немцам пора, наконец, исходить из позитивных ценностей, а не придерживаться самоопределения на негативных основаниях. Короче говоря, мы – демократы в силу свободного решения быть демократами, а не потому, что наши предки уничтожали евреев и мы должны постоянно помнить об этом». По мнению Вельцера, подобная фиксация на негативном учредительном мифе была навязчивой идеей «поколения-68» с его сакрализацией Холокоста и возведением виновности в ранг основы немецкой идентичности. Чрезмерное морализирование и представление о себе, основанное на чувстве вины, продолжает Вельцер, возможно, были на определенное время исторически оправданы, когда речь шла о конфликте с поколением родителей, но для последующих поколений такое умонастроение становилось все более неприемлемым. Напротив, оно могло иметь контрпродуктивные последствия, поскольку вело к деформации представления будущих поколений немцев о самих себе. Поэтому Вельцер хотел бы, чтобы негативные основания свободы и демократии заменились позитивными.
Такое же мнение высказал Ханс-Ульрих Велер в интервью, опубликованном 8 мая 2005 года[87], в котором он высказался об отношении немцев к национал-социалистическому прошлому. Он с гордостью отмечает, что это прошлое преодолено и что «история демократии и прав человека, как она складывалась в Западной Германии после 1949 года и с 1990 года во всей стране, ознаменовалась успехом». «Постнациональная конституция и социальное государство» помогли немцам справиться с национализмом. «Постнациональная идентичность хорошо проявила себя и после 1989 года. Граждане ФРГ в своем большинстве продемонстрировали иммунитет по отношению к патриотическим призывам». Велер четко пояснил в своем интервью, что постнациональная идентичность как нельзя лучше согласуется с так называемым «конституционным патриотизмом».
«Вопрос: А есть ли здесь место для национального самосознания, как его понимает Йошка Фишер?
Велер: …который считает Аушвиц учредительным мифом? Нет, ему нет места. Жизнеспособное сообщество нельзя основывать на преступлениях против человечества.
Вопрос: Почему нет? Если Фишер говорит „никогда больше“, то это означает „навсегда“ для гуманности и свободы.
Велер: Эти позитивные ценности давно являются содержанием нашей конституции. Тут не нужен Холокост, даже если часть шестидесятников маниакально настаивает на этом. Холокост бесспорно занимает центральное место в истории XX века, но преступления еще не выводят его в ранг краеугольного камня идентичности»[88].
Коллективная идентичность может базироваться только на положительном опыте, но никак не на отрицательном. Таково мнение многих из тех, кто испытывает недовольство по отношению к мемориальной культуре. В этом смысле Вельцер предостерегает от «исторического возвеличивания ex negativo». «Следует ли помнить обо всех этих злодеяниях? Почему? Как долго? И с какими последствиями?»[89] Вельцер полагает, что «цивилизационное будущее не должно строиться вокруг негативного прошлого. В конце концов, история человечества состоит не только из ужасов, в ней есть моменты счастья, успеха, цивилизационного прогресса»[90].
Джон Торпи также предостерегал от проблематичных последствий гипертрофированной мемориальной культуры: «Устраняя вред, нанесенный прошлым, недопустимо, чтобы историческая политика заслоняла или заменяла нам мечту о прогрессе и будущем»[91]. Вельцер также констатирует, что под тяжестью исторических катастроф произошло смещение приоритетов в наших оценках прошлого, настоящего и будущего. Возникли перекосы, в результате которых горизонт будущего сужается, зато в такой же мере увеличивается обращенность к прошлому[92]. Недовольство этим весьма точно сформулировал Конрад Ярауш, подводя итоги развития европейской мемориальной культуры за шестьдесят пять лет. Он увидел в Европе значительный перевес негативной памяти и дефицит положительных ценностей. «Впечатляющий свод прав человека, вошедший в преамбулу Европейской конституции, обретает свою значимость скорее как результат воздействия преступлений, которые надлежит предотвратить в будущем, нежели как позитивное установление общих ценностей, способное объединить современное общество. Такой путь вызывает сожаление, ибо сама мысль о строительстве единой Европы родилась под знаком негативного опыта. Европа оказывается страховым полисом от повторения старых проблем, а не позитивной целью,