Читать интересную книгу Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

Если можно было б сейчас оказаться в мастерской Берестина, сесть, поджав ноги, в кресло у горящего камина, попросить Алексея приготовить глинтвейн и, согреваясь, слушать его рассказ о том, что и как с ним было там, в не прожитом ею прошлом! И больше не прятаться от него за маской неприступности, а напротив, дать понять, как хочется услышать от него что-нибудь ласковое, нежное…

И это, увы, сейчас более чем недостижимо. Даже если Берестин не поддался на ее, честно сказать, не от большого ума сделанное предложение остаться там, в 66-м году. Она не могла бы сейчас объяснить, для чего ему это предложила. Чтоб окончательно убедиться, что он именно таков, каким старался ей показаться? Или все же была попытка любой ценой остаться на страже интересов долга, «великой миссии»?

Даже если Алексей не поддался на соблазн ее предложения и все у него прошло нормально, он вернулся сейчас в тот же теплый октябрьский день и между ними — четыре непреодолимых месяца. И что произойдет, если она все же сумеет как-то исправить положение? Теория, которую она изучала, таких случаев не предусматривала.

Но, несмотря на все эти отчаянные мысли, усталость была так велика, что планировать и последовательно анализировать положение она просто не могла. Согреваясь и чувствуя, как расслабляется перенапряженное тело, утихает нервная дрожь в мышцах, Ирина начала соскальзывать в сон.

И на самой грани сна и яви ей пригрезилось то ясное, прохладное утро, с которого все и началось.

…Мокрый после прохода поливальных машин асфальт, длинные утренние тени, ослепительный диск солнца над крышами Исторического музея, сочная зелень лип, шумные толпы абитуриентов перед старым зданием университета. И среди них она, пришедшая на первый вступительный экзамен.

Восемнадцатилетняя красавица-провинциалочка, приехавшая учиться в столицу. Оптимальный вариант для внедрения в земную жизнь. Аттестат, паспорт, школьная характеристика, справка номер 286 — вот и все документы. И неограниченное право на ошибки, промахи, вполне простительные для девочки, никогда не покидавшей до этого далекий южный городок.

Молодость, наивность и красота — что может быть надежней и неотразимей?

Экзамены она сдала с блеском. Тогда же, впрочем, наметились и первые непредвиденные сложности. Надменная дама на экзамене по истории всеми силами старалась ее завалить, раздраженная непробиваемой самоуверенностью девчонки, фигурой и ее диоровским костюмчиком.

— А кто ваши родители, девушка? — спросила она после пятого, кажется, дополнительного вопроса.

— Мама — врач, а папа — управляющий курортторгом…

Дама скривилась, как от сказанной вслух непристойности. Или от чего-то другого.

— Ясно… А что вы можете сказать о «Русской правде» Ярослава Мудрого?

Уже позже Ирина поняла свою ошибку. Ей следовало подобрать гораздо более скромную внешность и гардероб комплектовать, ориентируясь не на импортные каталоги, а на ассортимент местной швейной фабрики. Психологически гораздо выигрышнее возбуждать у окружающих женщин, тем более облеченных хоть какой-то властью, презрительное сочувствие, а не зависть…

Но обратного пути не было, пришлось перестраиваться и приспосабливаться на ходу. Диоровский и неккермановский гардероб она сменила на джинсы, неброские свитера и куртки, с помощью косметики научилась сводить свою внешность к допустимому среднему уровню, быстро уловила нравы и обычаи непосредственного окружения.

И при всем том жизнь на Земле и в Москве ей сразу понравилась. Понравилось все: невиданная ранее свобода, независимость, огромные темно-красные корпуса общежития, комната на восемь коек и веселая студенческая жизнь. Ее ощущения были сродни чувствам человека, вернувшегося в живой и многолюдный мир после многих лет, проведенных на необитаемом, хотя и комфортабельном, острове.

Она жила и наслаждалась жизнью, попутно постигая неуловимые тонкости и детали, определяющие бытие московской девушки последней трети ХХ века, училась чувствовать и думать, как положено землянке по рождению, а не просто хорошо подготовленному агенту иного разума.

Это было нетрудно и даже доставляло дополнительное удовольствие.

…Утром Ирина встала отдохнувшей и от этого смотрящей на жизнь несколько более оптимистично.

За окнами по-прежнему бесчинствовала полярная вьюга, и на улицу выходить совсем не хотелось, да и не было пока необходимости. Полдня она приводила в порядок квартиру. Мыла, чистила, вытирала пыль, полировала натертые воском полы. За этой работой она и наметила первые, пока весьма предварительные варианты действий.

Самый простой и надежный оказался лежащим практически на поверхности, сулил почти верный успех, но обратиться к нему вот так сразу мешала прежде всего гордость — самая обычная, женская, и, поняв это, Ирина подумала, что адаптация перешла все допустимые теорией и правилами пределы.

Наведя порядок, она кое-как перекусила тем, что нашлось в холодильнике и не успело испортиться за время ее отсутствия. И мысль о необходимости пополнить запасы продовольствия вновь вернула ее к инстинктивно отвергнутому варианту. Даже и не варианту, а подсознательному душевному порыву кинуться за помощью к единственному в Москве человеку, который без всяких ненужных вопросов и условий сделает для нее все, что в его силах. Но для этого ей надо заставить себя по-иному отнестись ко многому в прошлом.

Одевшись по сезону, она вышла во двор. За ночь машину занесло толстым слоем снега, и от одной мысли, что придется разрывать этот сугроб, прогревать двигатель, ей стало не по себе. Лучше уж пешком.

Снег с воем и свистом, словно в аэродинамической трубе, несся вдоль улиц, а на перекрестках дул, кажется, со всех четырех сторон сразу. Но ей это даже нравилось сейчас, нравилось преодолевать упругое сопротивление воздушного потока, чувствовать, как горит лицо, вообще ощущать себя внутри этого буйства стихий. Любая непогода с первых дней ее пребывания на Земле отчего-то возбуждала ее, а безветрие и ясное небо, наоборот, вызывали тоску и скуку.

Обойдя центральные магазины, Ирина решила, что теперь вполне можно приглашать к себе гостя, который, как она хорошо помнила, весьма неравнодушен к ее кулинарным способностям. Подгоняемая попутным ветром, почти бегом она вернулась домой.

…Если две комнаты ее квартиры выглядели именно так, как и должно выглядеть жилище молодой, одинокой и обеспеченной женщины с тонким вкусом, то третья, вход в которую скрывало фотопанно с репродукцией «Оперного проезда в Париже» Писсарро, являло нечто среднее между корабельной радиорубкой, вычислительным центром и кабинетом журналиста-международника. Если бы заглянул сюда какой-нибудь гость, он подумал бы именно так, увидев микрокомпьютер, плоский телевизор с полуметровым экраном, нечто вроде передатчика армейского образца, несколько телефонов, селекторов и еще какие-то приборы неизвестного на Земле вида и назначения, стеллажи до потолка с книгами, разноцветными папками, видео- и магнитофонными кассетами. Здесь было все, что ей требовалось для работы.

Основой и сутью всего был здесь один-единственный прибор размером с баскетбольный мяч, который она принесла с собой оттуда, остальное же собиралось на Земле из готовых элементов и подручных материалов. И в результате она имела доступ к любой имеющейся в фиксированном виде информации, а подключаясь к мощным компьютерным сетям Земли, могла эту информацию сопоставлять и анализировать, моделировать любые процессы и ситуации, приближаясь тем самым по одному из параметров к самому господу богу, который, как известно, всеведущ. Хотя и уступая ему же по остальным показателям.

Ирина включила компьютер, набрала на клавиатуре условный номер нужного ей человека, и на дисплее тут же возникли необходимые ей данные, в том числе телефон и место его нахождения в данную секунду.

Еще серия микрокоманд — засветился экран телевизора, и возникло изображение большой комнаты со многими столами, заваленными бумагами, со многими людьми, одни из которых торопливо писали, окутываясь табачным дымом, другие, столпившись в обширном эркере, обменивались анекдотами, свежими и не очень, третьи, явно тут посторонние и даже не очень желанные, терпеливо ждали, когда на них обратят внимание.

Ей нужен был высокий худощавый мужчина, или, по ныне принятой классификации, парень лет тридцати — тридцати пяти, с резкими чертами лица и насмешливыми внимательными глазами, в потертом кожаном пиджаке и черном свитере с высоким воротником. Он боком сидел на краю одного из главных здесь столов и терпеливо смотрел, как столоначальник, толстый, лысый и при этом неумеренно бородатый, с увлечением, время от времени облизывая полные губы, листает яркий иностранный журнал.