Читать интересную книгу Дневники - Зинаида Гиппиус

Понемногу мы все в корне делаемся "цензурными". Привычка. Китайский башмачок. Сними его поздно - нога не вырастет.

В самом деле, темные слухи никого не волнуют, хотя всем им вяло верят. Занимает дороговизна и голод. А фронты... Насколько можно разобраться кажется, все в падении.

...и дикий мир

В безумии своем застыл.

Люди гибнут, как трава, облетают, как одуванчики. Молодые, старые, дети... все сравнялись. Даже глупые и умные. Все - глупые. Даже честные и воры. Все воры.

Или сумасшедшие.

29 Октября.

Умер в Москве старообрядческий еписк. Михаил (т.н. Канадский).

Его везла из Симбирска в Петербург сестра. Нервно-расстроенного. (Мы его лет 5-6 не видали, уже тогда он был не совсем нормального вида).

На ст. Сортировочной, под Москвой, он вышел и бесследно исчез. Лишь через несколько дней его подняли на улице, как "неизвестного", избитого, с переломанными ребрами, в горячечном бреду от начавшегося заражения крови. В больнице, в светлую минуту он назвал себя. Тогда приехал свящ. с Рогожского его "исправить". В стар. больнице скончался.

Это был примечательный человек.

Русский еврей. Православный архимандрит. Казанский духовный профессор. Старообрядческий епископ. Прогрессивный журналист, судимый и гонимый. Интеллигент, ссылаемый и скрывающийся за границей. Аскет в Белоострове, отдающий всякому всякую копейку. Религиозный проповедник, пророк "нового" христианства среди рабочих, бурный, жертвенный, как дитя беспомощный, хилый; маленький, нервно-возбужденный, беспорядочно-быстрый в движениях, рассеянный, заросший черной круглой бородой, совершенно лысый. Он был вовсе не стар: года 42. Говорил он скоро-скоро, руки у него дрожали и все что-то перебирали...

В 1902 году церковное начальство вызвало его из Казани в Спб., как опытного полемиста с интеллигентными "еретиками" тогдашних рел-фил. Собраний. И он с ними боролся... Но потом все изменилось.

В 1908-9 году он бывал у нас уже иным, уже в кафтане стар. епископа, уже после смелых и горячих обвинений православной Церкви. Его "Я обвиняю..." многим памятно.

Отсюда ведут начало его поразительные попытки создать новую церковь "Голгофского Христианства". С внешней стороны это была демократизация идеи Церкви, причем весьма важно отрицание сектанства (именно в "сектанство" выливаются все подобные попытки).

Многие знают происходившее лучше меня: в эти годы путанность и детская порывистость Михаила удерживала нас от близости к нему.

Но великого уважения достойна память мятежного и бедного пророка. Его жертвенность была той ценностью, которой так мало в мире (а в христианских церквях?).

И как завершенно он кончил жизнь! Воистину "пострадал", скитаясь, полубезумный, когда "народ", его же "демократия" - ломовые извозчики - избили его, переломили 4 ребра и бросили на улице; в переполненной больнице для бедных, в коридоре, лежал и умирал этот "неизвестный". Не только "демократия" постаралась над ним: его даже не осмотрели, в 40-градусном жару веревками прикрутили руки к койке, - точно распяли действительно. Даже когда он назвался, когда старообрядцы пошли к старшему врачу, тот им отвечал: "ну, до завтра, теперь вечер, я спать хочу". Сломанные ребра были открыты лишь перед смертью, после 4-5 дневного "распятия" в "голгофской больнице".

Вот о Михаиле.

И теперь, сразу, о Протопопове. О нашем "возлюбленном" министре. Надо отметить, что он сделался тов. председателя Гос. Думы лишь выйдя из сумасшедшего дома, где провел несколько лет. Ярко выраженное религиозное умопомешательство. (Еп. Михаил никогда не был сумасшедшим. Его религия не исходила из болезни. Его нервность, быть может, была результатом всей его жизни, внешней и внутренней, целиком). Но я напрасно и вспомнила опять Михаила. Я хочу забыть о нем на Протопопове, а не "сравнивать" их.

Итак - карьера Пр-ва величественна. Из тов. председателя он скакнул в думский блок и заиграл роль его лидера. Затеял миллионную банковскую газету (рьяно туда закупались сотрудники).

Поехал с Милюковым официально в Англию. (По дороге что-то проврался, темная история, замазали). И вот, наконец, "полюбил государя и государь его полюбил" (понимай: Гришенька тоже). Тут он и сделался нашим министром вн. дел.

Созвал как-то на "дружеское" совещание прогрессивных думцев (Милюкова, конечно). Совещание застенографировано. Оно весело и неправдоподобно, как фарс. Точно в Кривом Зеркале играют произведение Тэффи. Да нет, тут скорее Джером-Джером... только он приличнее. Стоило бы сохранить стенограмму для назидания потомства.

Россия - очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, - вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы.

Есть трагически-помешанные, несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками. Протопопов из этих "тихих". Поджигательству его никто не мешает, ведь его власть. И дарована ему "свыше".

Таково данное.

4 Ноября.

Первого открылась Дума. Милюков произнес длинную речь, чрезвычайно для него резкую. Говорил об "измене" в придворных и правит, кругах, о роли царицы Ал., о Распутине (да, и о Грише!), Штюрмере, Манасевиче, Питириме - о всей клике дураков, шпионов, взяточников и просто подлецов. Приводил факты и выдержки из немецких газет. Но центром речи его я считаю следующие, по существу ответственные, слова: "Теперь мы видим и знаем, что с этим пр-вом мы также не можем законодательствовать, как не можем вести Россию к победе".

Цитирую по стенограмме. Нового тут ничего нет, дело известное. Милюкову можно бы сказать с горечью: "теперь видите?" и прибавить: "не поздно ли?"

Но не в том дело. Для него пусть лучше поздно, чем никогда. А вот почему эти ответственные слова фактически - безответственны? Увидели, что "ничего не можем с ними" ... и продолжаем с ними? Как же так?

Речь произвела в Думе впечатление. Чхеидзе и Керенскому просто закрыли рот. Всем остальным не просто, а по печатному. Не только речь Милюкова, но и речи правых, и даже все попытки "своими средствами" передать что-либо о думском заседании- было истреблено. Даже заголовки не позволили.

Вечером из цензуры сказали: "вы поменьше присылайте, нам приказ поступать по-зверски".

На другой день вместо газет вышла небывало-белая бумага. Тоже и на третий день, и далее.

Министры не присутствовали на этом первом заседании Думы, но им тотчас все было доложено. Собравшись вечером экстренно, они решили привлечь Милюкова к суду по 103 ст. (оскорбление величества). Не верится, ибо слишком это даже для них глупо.

Следующие заседания протекли столь же возбужденно (Аджемов, Шульгин) и столь же было в газетах.

"Блокисты" решительно стали в глазах Пр-ва - "крамольниками". Увы, только в глазах Пр-ва. Если бы с горчичное зерно попало в них "крамольства" действительно! Именно крошечное зернышко в них - целый капитал. Но капитала они не приобрели, а невинность потеряли очень определенно.

Сегодня даже было в газетах заявление Родзянко, что "отчеты не появляются в газетах по независящим обстоятельствам". Сегодня же и пр-венное сообщение: "не верить темным слухам о сепаратном мире, ибо Россия будет твердо и неуклонно..." и т.д.

Царь только вчера получил речь Милюкова и дал телеграмму, чтобы Шуваев и Григорович поскорее бросились в Думу и покормили ее шоколадом уверения, заверения и уважения. Эти так сегодня и сделали.

Штюрмеру, видно, не сдобровать. Уж очень прискандален. Хотят, нечего делать, его "уйти". Назначить Григоровича исп. долж. премьера, а выдвинуть снова Кривошеина. Отчего это у нас все или "поздно" - или "рано"? Никогда еще не было - "пора".

Милюков увидел правду - "поздно" (и сам не отрицает), но дальше увидения идти "рано". Два-три года тому назад, когда лезли с Кривошеиным, было ему "рано". Теперь никто, ни он сам, не сомневаются, что давным-давно - "поздно".

Вот в этом вся суть: у нас, русских, нет внутреннего понятия о времени, о часе, о "пора". Мы и слова этого почти не знаем. Ощущение это чуждо.

Рано для революции (ну, конечно) и поздно для реформ (без сомнения!).

Рано было бороться с пр-вом даже так, как сейчас борются Милюков и Шульгин... и уже поздно - теперь.

Нет выхода. Но и не может быть его у народа, который не понимает слова "пора" и не умеет произнести в пору это слово.

Что нам пишут о фронте - мы почти не читаем. Мы с ним давно разъединены: умолчаниями, утомлениями, беспорядочно-страшным тыловым хаосом. Грозным.

Да, грозным. Если мы ничего не сделаем - сделается "что-то" само. И лик его темен.

14 Ноября.

Я уезжаю в Кисловодск. Не стоит брать с собой эту книгу. Записывать, не около решетки Таврического Дворца, можно лишь "психологию" (логические выводы все уже сделаны), а психология скучна. Вне Петербурга у нас ничего не случается, это я давно заметила, ничего, имеющего значения. Все только приходит из Петербурга, зачавшись в нем. И знать, и видеть, и понимать (и писать) я могу только здесь.