Читать интересную книгу Прорыв. Боевое задание - Михаил Аношкин

4

Привал продолжался уже более двух часов. Ни капитана, ни батальонного комиссара. Что-то долго там совещаются. Самусь лежал под сосной, заложив руки за голову. Сквозь колючие ветви голубело небо. Оно было недосягаемым. Подняться бы высоко-высоко и глянуть на землю. Наверно, дымится она пожарами. В гражданскую войну какой-то серо-блакитный атаман, примчавшийся ошалело со своей сворой откуда-то с Украины, запалил деревеньку, в которой жил тогда маленький Кастусь Самусь. Если бы не горькие причитания матери, проклятия совсем старой бабушки, Кастусь, пожалуй бы, не плакал, потому что очень уж здорово все горело. Несмышленым был...

Давно это было, уже ни матери, ни бабушки нет в живых. И пожаров с тех пор отгорело много, и снова все поднималось из пепла на голом месте. Но опять заполыхали пожары. Когда же их не будет совсем, когда они не станут калечить уставшую, многострадальную землю?

Самусь вздохнул. Запах паленого щекотал ноздри. На шоссе что-то горело, дым доползал до лейтенанта. Видимо, подожгли машину, а от нее занялся лес. Еще ближе, на пригорке, какой-то дурак поджег тол, его там навалили целую кучу. Взрывчатка горела споро и бойко. Черный густой дым валил кверху, коптя верхушки сосен

Тюрин устроился в двух шагах от лейтенанта. Игонин и Андреев спали. Воронежцу не спалось. Он опасливо поглядывал на пылающий тол — вдруг взорвется от огня? Похлеще бомбы громыхнет, всех на воздух поднимет. И что возмутительно — никто не обращал внимания: ни из батальона, ни те, кто бродил вокруг батальона. Наконец не выдержал и позвал Самуся:

— Товарищ лейтенант!

А Самусь не слышал Тюрина, занятый своими мыслями. Опять война потрясла родную Белоруссию. Минск, наверно, бомбят. В этом городе лейтенант жил до тридцать девятого года. Призвали в финскую кампанию, но воевать не привелось: что-то долго формировали часть. Обещали отпустить домой, но вместо этого отправили в Западную Белоруссию. В Минске — жена, семилетняя дочь и совсем маленький сын. Хотел привезти их в военный городок. Многие офицеры привезли свои семьи. Но как-то оттягивалось: то ему было недосуг, то дочурка болела, то сама жена не могла. Может, к лучшему...

А Тюрин не мог успокоиться:

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!

Самусь очнулся. Лицо у воронежца маленькое, такое миниатюрное, а вот глаза большие, растерянные. Не брился давно. Волосы лезли лишь на подбородке и над верхней губой. Трое их держалось особняком во взводе: Игонин, Андреев и Тюрин. Совсем разные, и что их только объединяло? Одна судьба? Сейчас у всех одна судьба. У него, Самуся, у этих трех его бойцов, у Анжерова и батальонного комиссара, у тысячи людей, спрятавшихся в этом военном лесу. Да, каждый пришел в этот лес разными путями. Одного оторвали от трактора, другого взяли со школьной скамьи, третьему не дали изобрести что-то важное для цеха. Каждый шагал своей дорогой, каждый мечтал о своем счастье, а вот все сейчас эти дороги схлестнулись в угрюмом задымленном лесу. Война повенчала всех одной судьбой, и оттого, как они сумеют распорядиться ею, зависит их жизнь и будущее счастье, зависит жизнь Родины и ее счастье.

Одна судьба у разных людей. Огонь войны гранит характеры, твердым сплавом паяет дружбу. Тот же Игонин — разбитной малый, пообтертый в жизни. Не очень лежала к нему душа у Самуся. Андреев совсем другой, деликатнее Игонина, но мужик себе на уме, не очень лезет на глаза, однако себе цену знает. Зато Тюрин простяга, в нем как-то сплелись воедино и наивность, и житейская крестьянская бережливость, которая не позволит упасть даже маленькой крошке хлеба на землю. Этот парень, пожалуй, Самусю роднее других. Ведь и Самусь крестьянин, институт окончил перед самой армией, а в молодости немало погнул спину на чужой пашне — батрачил. Лейтенант поднял глаза на Тюрина, отозвался:

— Слушаю.

— Горит. Вдруг бабахнет?

— Что горит?

— Взрывчатое вещество.

Самусь приподнялся, чтоб увидеть, как горит тол, и опять лег.

— Не бабахнет, — ответил он. — Тол, когда горит, не взорвется. Побриться надо, Тюрин.

Тюрин разбудил Андреева и попросил у него бритву — свою умудрился потерять. Просыпаться Григорию страшно не хотелось, замечательный сон снился, редко такой приходит. Будто ездили они с отцом на рыбалку на Увильды, и у Григория клюнул огромный окунь. Леска натянулась, вот-вот порвется, а он тянет, тянет, отец шепчет на ухо: «Осторожнее, сынок, а то уйдет. Ведь это не простой окунь, а волшебный. А нам с тобой очень нужен волшебный окунь». Григорий хотел спросить: «Зачем же нам волшебный окунь?» — но тут принесла нелегкая Тюрина. Опять пожар, опять стрельба, опять война, и никакого волшебного окуня. Жалко. Протер глаза и Петро Игонин, спросил для затравки:

— Что, братцы, не бомбят еще?

— Тебе мешать не хотели, — улыбнулся Тюрин.

— Этого я и добивался. Когда-нибудь научу фрица быть вежливым.

Брились все трое. Сначала Игонин скоблил бороду Андрееву и Тюрину, а потом Андреев — Игонину. Петро орудовал бритвой, как заправский парикмахер. Зато Григорий робел и порезал щеку друга в трех местах, залепил ранки листком березы.

— Сапожник, — ворчал Петро. — Тебе только коту усы стричь, а не меня брить. Тоже мне мужик, бритву в руках держать не умеешь. Ты так можешь и по горлу полоснуть, погубить меня ни за грош-копейку. В бою помереть куда ни шло, а погибнуть от Гришки Андреева в мои планы не входит. Что ты делаешь, чертов сын! Что ты держишь бритву, как секиру! Я тебе не петух!

— Не разоряйся, а то брошу, будешь недобритым ходить.

— Я тебе брошу.

Игонин вдруг замолчал: увидел такое, что не часто можно встретить даже на дорогах войны. Григорий, нацелившийся было проехаться бритвой по щеке, опустил руку и оглянулся. Острое, веселое любопытство отразилось на смугловатом лице.

По лесу неторопким шагом двигалась сивая без единой подпалинки кобыла. Она была великолепна — с большим животом, с грязным порыжевшим хвостом и со скрепленной репьями гривой. На ней восседали два бойца спинами друг к другу. Тот, что сидел позади, был длинноног: ноги почти доставали землю.

— Вот это да! — восторженно всхлипнул Тюрин.

— Эгей, чудо-богатыри! — крикнул Игонин, — Куда путь держите?

«Чудо-богатыри» не откликнулись, остались равнодушными к зову. Сонно покачивались в такт лошадиному шагу. Кто-то из бойцов батальона подбежал к ним и взял кобылу под уздцы. Кобыла покорно остановилась и устало опустила голову.

— Брось баловать! — рассердился тот, который сидел опереди. — Я те шваркну, родных забудешь.

Длинноногий напарник его соскочил на землю и сказал примирительно:

— Слазь, Микола. Приехали. Дальше семафор закрыт.

Микола нехотя послушался, видно, это был мрачный, малоразговорчивый человек.

— Братцы! — крикнул Игонин. — Шагайте к нашему шалашу.

— А коняку? — спросил длинноногий.

— Коняку? — озадачился Петро. — Коняку подари кому-нибудь, а то пусти на все четыре. На таком транспорте воевать несподручно, а драпать тем более. Можно влипнуть в беду, а мне сдается, что ребята вы ничего. Табачку хотите? Гришуха, отсыпь-ка моим приятелям на козью ножку, да не скупись.

«Вот жук, у самого полный кисет махры, а Гришуха — отсыпь...» — незло подумал Андреев, но не стал пререкаться, отсыпал обоим, и новые приятели закурили. Григорий принялся было добривать Петра.

Длинноногий осуждающе цокнул языком:

— Та хиба ж так можно? — и решительно отобрал у Андреева бритву, к великой его радости. Игонин и глазом не успел моргнуть, как был начисто добрит без единой царапинки. Длинноногий вошел в роль, побрызгал Игонина из воображаемого пульверизатора, опахнул несуществующей салфеткой и, склонив голову в знак того, что дело кончено, сказал:

— Кабальеро, деньги в кассу.

Петро пришел в восторг:

— Ото отбрил! Прямо артист. Да ты никак всамделишний парикмахер?

— И цирюльник тоже, — согласился длинноногий.

— Дай пять! — Петро растроганно, от всей Души пожал ему руку. — Учись, Гришуха, под старость кусок хлеба. Так, как тебя ругают, говоришь?

— Василь Синица.

— Спасибо, Василь Синица. Далеко путь держишь?

— А кто его знает? Микола, куда мы с тобой путь держим?

Микола привалился плечом к шершавому стволу сосны, курил сосредоточенно и сердито. Отозвался неохотно:

— К дьяволу.

— Во, бачишь?!

— Да-а, приятель у тебя не из тех, кто смеется. Давай сядем, чего ж стоять?

Сели на травку. К ним подобрался Тюрин и спросил Синицу:

— Послушай, ты не знаешь, почему там стреляют?

— Война, браток, — вместо него ответил Игонин. — А на войне положено стрелять. Стрелять не будут — какая это к черту война? Забава одна!

— Я ж не тебя спрашиваю, — обиделся Семен.