что рацию-стационар в сопки с собой не потащишь, как не оставишь Хабибулина в такой час на берегу одного. Выход был один: остаться здесь с радистом кому-то из нас двоих…
Море у горизонта по-прежнему было идеально ровным, а на вид кротким и безмятежным, без каких-либо явных признаков надвигавшейся катастрофы, хотя и продолжало отступать от берега. Я обернулся и мысленно прикинул, что мы с Хабибулиным успеем сделать для своего спасения, если такая необходимость все-таки возникнет. Прямо от бревенчатых стен казармы и расположенного чуть выше маленького домика радиостанции, где работал сейчас радист, круто вверх поднималась сопка, поросшая кряжистыми разлапистыми пихтами и увядшим, уже тронутым первым ночным морозцем разнотравьем. Там еле различимым пунктиром угадывалась тропа. Это ж был наш единственный шанс…
Последний наш разговор с Рогозным получился нелицеприятным. Даже вспоминать как-то неловко. Впервые со дня нашего знакомства мы поговорили с ним «крупно» — на басах, отбросив в сторону субординацию и прочие формальности. Что было делать — каждый из нас твердо стоял на своем, отстаивая свое право остаться на берегу. Рогозный кипятился и «давил» авторитетом, я — занял круговую оборону и не отступал. Мы оба по-своему были правы, а главное — хорошо понимали, что в приказном порядке такие вопросы не решаются. Но поскольку двух правд быть не может, кто-то из нас должен был уступить. В конце концов это сделал Рогозный. Не думаю, что я его в чем-то переубедил. Мне кажется, он просто понял или догадался (а по моему виду, наверно, это было нетрудно), что значит лично для меня сегодняшний день и это — быть может, первое в жизни — ответственное решение. Мы с ним больше никогда не возвращались к этому разговору, даже не вспоминали о нем. Да и столь ли это важно? В конце концов кто-то ведь должен был после всей этой катавасии принять сигнал отбоя и выпустить в небо три зеленые ракеты. Не век же куковать в сопках нашей заставе!
И вот мы с Хабибулиным одни. Он на рации, держит связь с отрядом, а я вот на берегу — жду у моря погоды. А если буквально, смотрю, как все дальше и дальше отступает от берега море, готовясь к внезапному и решительному броску.
Я поражаюсь спокойствию и выдержке нашего радиста. Он сидит сейчас в рубке, отбивает на ключе свои точки и тире, эти неовеществленные, бесстрастные знаки, и с тех пор, как наши ушли в сопки, еще ни разу не выглянул оттуда даже перекурить. Фарид Хабибулин — исключительно волевой человек. Я говорю так, потому что знаю. Второй год он на заставе и второй год держит стабильный вес — пятьдесят четыре килограмма. Он не делает секрета из того, что готовит себя в жокеи, и этому подчинено все: режим, питание, тренировки. Но на службе это никак не отражается. Хабибулин скорее бы презрел себя, чем попросил для этого каких-то послаблений. Он — человек долга.
Тихий, спокойный, даже стеснительный в жизни, в седле он буквально преображается. Становится резким, решительным, темпераментным. Я сам прилично сижу в седле, как-никак за плечами три года кавалерийской подготовки, но Хабибулин, конечно, профессионал. Правда, спарринг-партнер у него явно слабоват. Наш старый и не в меру ленивый мерин Вулкан, как только видит своего «друга» Хабибулина, без оглядки бежит в лес, предпочитая встречу с медведем, чем железную хватку нашего жокея…
Вдруг за моей спиной в абсолютной тишине, в той звенящей тишине, в которой было заключено для меня и движение времени и ожидание, что-то ожило и подало свой голос. Я быстро обернулся. Шагах в пятнадцати от берега, в вымоине с водой, точно в луже посреди пустыни, трепетала, отчаянно билась большая рыба. Оскальзываясь и путаясь в крошеве морской капусты, темно-бурыми змеевидными стеблями устлавшей обнаженное дно бухты, по щиколотку проваливаясь в вязкий черный ил, я добрался наконец до рыбы. Это был огромный красногрудый окунь — сильный, нетерпеливый. Забившись головой в ил, он отчаянно молотил хвостом. Изловчившись, я схватил его в руки и понес к воде. Дважды он вырывался и шлепался в ил; он так боролся за жизнь, что мне казалось, я чувствую его большое трепещущее-сердце. Размахнувшись, я швырнул его в воду, и он тотчас исчез, только круги — один за другим — разошлись по вязкой спокойной поверхности бухты. И тут же вне всякой связи с происходящим я подумал, что сон — это те же круги по воде, одно воспоминание обязательно влечет за собой другое…
В памяти возникла наша последняя с Наташкой встреча. Вечер. Мы идем по Арбату. Я в парадной форме. На нас, кажется, обращают внимание. Но я вижу только ее одну. Мне хорошо. Она вдруг останавливается… Нет, сначала она очень долго и странно смотрит на меня, а потом уже останавливается и говорит. Отчетливо говорит, ясным своим, ангельским голосом: «Андрей, ты отличный парень». Я, кажется, улыбаюсь в ответ. Мне хорошо. Это моя девушка. Красивая девушка, картинка. «Нет, серьезно, ты всегда был отличным парнем», — продолжает она. Такая преамбула ничего плохого не предвещает, и я продолжаю улыбаться. Эту девчонку я люблю с девятого класса. Поразительно, как мы могли обходиться друг без друга раньше? Она будет моей женой. «Но, понимаешь… — продолжает она, — как бы это тебе объяснить?..» «Что объяснять, зачем объяснять?» — думаю я. Наверно, я слишком высоко парю над землей. «Я полюбила другого…»
Скрипнула и захромала земная ось. «Нет!» Это я уже слетел с небес, и в горле моем застрял этот протестующий, отчаянный крик… Крушение всех моих надежд означали для меня тогда ее слова. Теперь я так не думаю. «Да, не думаю», — громко говорю я вслух, и сопки вторят мне эхом…
В канцелярии тишина дробилась о время, которое отсчитывали на стене старые ходики. Из этого рождалась иллюзия чего-то живого. Волнение мое мало-помалу улеглось. Я сел к столу и стал смотреть в окно — благо отсюда хорошо была видна вся наша бухта, до самого горизонта. И стал думать о ребятах. Я часто о них думаю. Когда мне хорошо и когда — не очень. А уж если что-то решаю всерьез, мысленно проигрываю мнение всех пятерых — ведь они такие разные. Как там они сейчас? За Димку, Стаса и Матросова я спокоен. Это люди без комплексов. Вите и Валентину в одиночку, наверно, трудно. Впрочем, как и мне. Особенно Вальке. Впечатлительная и мечтательная натура. Мне кажется, наша разлука больнее всего ударила по нему. О Вальке я думаю почему-то чаще, чем о других…
Потом я открыл стол и увидел свой пистолет — впопыхах не успел даже вооружиться.