– Опять что-нибудь натворил? – забеспокоилась графиня.
– Не то слово! – тяжко вздохнул старый Румянцев. – Опять с сею почтою получил я из Выборга письмо тамошней почтовой таможни.
Мария Андреевна побледнела, испытывая тяжкое предчувствие. Сколько уж лет так вот начинал Александр Иванович, а потом она узнавала об очередных «продерзостях» ее единственного сына.
– Ну и что? – с ужасом в голосе спросила она.
– А то, что ничего хорошего! – столько ярости вложил в эти слова генерал-аншеф, что графиня вздрогнула. – Цольфервальтер Людвих жалуется на Петра: первое, он обидел проезжающую жену, а потом, после пробития зори, с солдатами вломился в дом этого Людвиха и непотребные проступки делал, что подлинно увидишь из письма его.
И граф Румянцев протянул письмо цольфервальтера. Мария Андреевна быстро прочитала его и жалостливо взглянула на своего супруга, который грозно хмурил брови, хотя весь его вид был скорее уныл, чем грозен. Сказывалась давняя служба на здоровье некогда неутомимого генерала.
– Не смотри на меня так, Мария Андреевна. Час от часу слабее становлюсь, а так хочется тое радость при себе совершить. Женился б, может, образумился. А без меня, пожалуй, и не такие случаи будут. Не могу понять Петрушу. Имеет та-кои знатный чин, а такие шалости делает, не хранит как свою, так и родительскую честь. Ведь этот Людвих мог бы не мне, а действительно в Коммерц-коллегии просить по команде, а из той коллегии было б представлено в сенат, а из сената был бы послан указ в Военную коллегию, чтоб его строго осудить и наказать. Напишу ему строгое письмо…
– Да уж сколько ты писал ему. И я просила его остепениться, а все без толку. Разве не надокучили ему такие на него оглашения? Рассуди, Александр Иванович, может ли сие здесь тайным быть и не внушено ее императорскому величеству. А в каком он уже кредите, вы уже довольно знаете и смотреть за ним велено.
– Да я уже, мать, нарочно послал своего адъютанта Токмачева и велел обо всем этом деле, как происходило, взять обстоятельный ответ.
– Напиши ему хоть еще раз! Может, образумится…
– Напишу. Пусть ничего не утаивает, бесполезно, через своих друзей я всю правду сведаю и без него. Пусть первым делом удовольствует просителя, чтоб до дальних хлопот не дошло. Да и Балин пишет ко мне… Помнишь, я говорил тебе о выходке Петруши против него?
– Да как же забыть о том. Все время в сердце ношу, все время за него боюсь. Как же забыть-то. – Голос Марии Андреевны скорбно задрожал. Как мало она была похожа сейчас на ту, которая очаровывала в царском дворце своей беседой, веселой и остроумной.
– Так вот Балин тоже мне писал, что не будет посылать челобитную на высочайшее имя, надеясь на мою справедливость. Пора перестать ему! Ежели впредь что услышу про его какие худые поступки, Бога призываю в свидетели, отрекусь от него. Пусть узнает, как без меня жить.
– Да все забиячества от пьянства, отец. Помнишь дело Возжинского и как он все объяснял, а потом обещал исправиться?
– Еще бы не помню. Как он клялся и раскаивался в своих худых поступках. И недавно в письме своем опять же обещал, что отнюдь того впредь не делать. А вместо того чтобы воздерживаться, час от часу более его продерзости являются.
– Ты уж напиши ему, чтоб повинился пред Людвихом-то, помирился с ним. А то ведь будет худо.
– А если он этого не сделает, то пусть не ждет от меня не токмо награждения, ниже и благословения. Последнее слово ему скажу. А ежели впредь это сделает, то пусть моим сыном не именуется.
В грустном молчании проходило время, тяжкая служба при дворе, где интриги, сплетни подчас оказывали решающее значение в каком-либо важном деле, забирала много сил у стоящих у подножия трона, а тут новые испытания – чуть ли не каждодневно приносили «продерзости» любимого сына.
– Совсем недавно он в письме просил меня, чтоб как можно чаще предостерегать его от прошлых продерзостей его. И я ему поверила… Но, видно, ни страху божеского в нем нет, ни жалости к нам, так и думаешь, что он желает нам смерти…
– Ну уж ты скажешь тоже, – тихо сказал граф.
– А что ж можно подумать-то, ведь каждая такая весть сколько уносит сил. И вместо того чтобы смирить себя, час от часу прибавляет. В самом деле пусть пеняет на себя, мы совсем от него отречемся. Чего от Бога ждать, раз он так презирает родительский приказ. А ведь знает, что за ним смотрят. И вот вместо веселия нам только одна несказанная горесть из-за всех этих пакостей. Знать, ему хочется жить одному. Но Бог тому не попрочит, кто презирает родительскую волю. Вижу неутешно горькую старость нашу.
– Ну уж я ему напишу, – грозно произнес старый генерал, – все выскажу, что думаем с тобой. Но если б ты знала, какая несносная горесть заставляет меня так думать о нем и писать… Стыдно пред своими друзьями, которые все видят и сообщают мне о нем.
Любезный читатель, надеюсь, не посетует на меня, если я на этом прекращу описание беседы удрученных родителей и предоставлю слово почтенному историку, автору многотомной «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» Д.Н. Бантыш-Каменскому, писавшему в 1840 году о Петре Александровиче Румянцеве: «Пылкий, огненный юноша не мог подчинять ума своего единообразным занятиям… Он удальством превосходил товарищей, пламенно любил прекрасный пол и был любим женщинами, не знал препятствий и часто, окруженный солдатами, в виду их торжествовал над непреклонными; обучал батальон, в костюме нашего прародителя, перед домом одного ревниваго мужа; заплатил другому двойной штраф за причиненное оскорбление и в тот же день воспользовался правом своим, сказав, что он не может жаловаться, ибо получил уже вперед удовлетворение! Проказы Румянцова, доведенные до Высочайшаго сведения, заставили императрицу Елизавету Петровну, во уважение заслуг графа Александра Ивановича, отправить к нему виновнаго, с тем чтобы он, как отец, наказал его. К чести графа Петра Александровича должно сказать, что и в полковничьем чине перед отцом он был покорен, как ребенок. (Приводим и любопытную сноску: «Любимец Петров велел принести пук розог. «Я полковник», – сказал ему сын. «Знаю, – отвечал отец, – и уважаю мундир твой; но ему ничего не сделается; я буду наказывать не полковника». Граф Петр Александрович повиновался, не дозволив, однако ж, конюхам прикасаться до него; «потом, – как сам рассказывал, – когда его порядочно припопонили, закричал: «Держите, держите, утекаю!») События эти, не подверженныя сомнению, открывают нам, как неосновательно судить о людях по начальным их действиям!»
Видимо, после этой экзекуции младший Румянцев одумался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});