Читать интересную книгу Цветочный крест. Роман-катавасия - Елена Колядина

— Жена на солнце калилась? — догадалась Мария.

— …и с зашитой сцаной жилой…

— …и на восток мочу сцала? — простонала золовка.

Побасенка произвела на несчастную Марию такое впечатление, что внезапно она закричала особо истошно и из лядвий ея показалась головушка чадца.

— Ой, расперло меня! — заметалась Мария.

— То — детищ! — доложила ей Матрена.

— Детищ… — радостно повторила за печью Феодосья. — Баба Матрена, а кто? Отрок либо отроковица?

— А на лбу у его не написано, — проворчала повитуха.

— Сына моему Путиле рожай! — строго приказала Василиса.

Мария с натугой вскрикнула, и безвозрастное выскользнуло на подол портища.

— Муж! — гаркнула Матрена, оглядев младенца.

— Слава тебе, Господи! — блуждая счастливой улыбкой, произнесла Мария. И тут же зачванилась, аппелируя явно к Василисе. — Аз и не сомневалась, что сына рожу, у нас в роду с дырой сроду не было, завсегда парни. Дайте же мне Любима моего!

— Что ты, что ты? Еще ложе детинное не вышло, пупок не завязан.

«Любим! — обрадовалась Феодосья. — Любимушка… Ах, кабы мне такого Любимушку-скоморошка…»

Обрядив чадце, отерев его Путилиной рубахой, Матрена вложила дитя в руки Марие:

— А сие — плод чрева твоего, бери его, пестуй чадце. А желаю, чтоб через год была у тебя уж двоица, а баба Матрена за кусок хлеба да чарку меда приняла его с божьей помощью.

Повитуха нарочно смиренно оценила свое бабичье мастерство коркой хлеба да чаркой медовухи. Главное, на сей момент, было напомнить о плате за помощь. Потому, как самые вящие обещания роженицы да их сродственники дают на родильном одре, когда счастье рожения еще переполняет молодых княгинюшек.

— Баба Матрена, да я… да мы с Путилушкой… Возьми прямо сей час из моих ушей усерязь с рубинами!

— От щедрот ваших мне и доброго слова, да привета достанет, — пустила лукавую слезу повитуха. — Много ли мне, благонравной вдове, надо? Лишь бы на том свете бабушке Матрене зачлось…

— Матрена, благодарствуй! — поклонилась Василиса. — Извара Иванович наградит тебя щедро, это я тебе, как перед Богом, даннословлю.

— Чего теперь с чадцом-то деять, баба Матрена? — испуганно сказала вдруг Мария.

— Пороть да самой женитвы, — пошутила Матрена. — В люльку класть да доилицу звать, чтоб доила Любимушку денно и нощно, вот что деять. А завтра сутра батюшку вести, чтоб прочитал подобающие молитвы.

После того, как Любима унесли с наивозможными почестями и тучей приговоров от сглаза, ночного плача и прочих младенческих бед, а Марию переодели, омыли и укрыли отдохнуть на сундуках, Матрена запросила вечеряти. Но, перед тем сбегала, переваливаясь и топая, в сени — поглядеть, какая на дворе погода, и какой, стало быть, будет жизнь новорожденного Любима? Вернувшись, Матрена заверила, что небо — ясное, а звездочки быстро-быстро бегут к Месяцу, стало быть, и молодой князь Любим, ясный сокол, жизнь проживет щастливую и богатую. Вот только… Мария насторожилась: что?! Поупиравшись, как бы не желая речь плохое известие, повитуха в конце концов сообщила, что, судя по мерцанию звезды, будет Любим изрядный баболюб. Мария, у которой отлегло от сердца, удовлетворенно засмеялась: ужо, поетит ея Любимушка девок!.. Василиса, между тем, зычно призвала холопок, те засуетились и вмиг уметали стол пищными яствами и хмельными медами. Повитуха сидела, как архимандрит на именинах. Княгиней поглядывала с ложа и Мария. Ликовала Феодосья. А когда в покой взошел сам Извара Иванов, которому прямо у ворот доложили об рождении первого внука, застолье сделалось таким веселым, что отец Логгин покачал бы главой. Матрена, изрядно хватившая медовухи, ударилась в известные побасенки, которые с каждой новой чаркой становились все любодейнее. Уж, что было грешного хохоту!

— Ну, вот вам притча, — подмигивая и качая головой, рекла Матрена. — Правда, не лжа. Были тому самовидцы, видели сами своими очами. Аз, врать не буду, не видавши, но от верного человека слыхавши, за что купивши, за то и продавши.

Бысть один молодец, Митрошка. Бысть он не то, чтоб дурак, а так — балда… И было у балды две елды. Митрошка, в том дива не узревши, думаючи, что и у всех мужей так же — две жилы подпупные в чреслах. А только прошел между девиц нерастленных и жен-мужатиц слух, что зело силен Митрошка в любовной колотьбе. И то… Вторгнет Митрошка уд срамной в женско ложе, скокотает на жене, сколько одна елда может. А как истицает первая жила становая, Митрошка второй уд в лоно ввергает и опять скокотать принимается. И таким-то двойственным мехирем наш балда самую муженеистовую жену и злострастную девицу ублажает. Собрались раз молодцы-мужи да дьяки-чернецы и пристали к Митрошке: говори, дурачина, как ты с женами колотишься, что самое злонеистовое естество женское ублажаешь? То ли зельем зелейным жен-мужатиц опаиваешь? То ли чары волховые на девиц нерастленных кудесишь? То ли скокотание особое на жене знаешь? То ли соитие твое наговорное? То ли елда у тебя зело вящая, муде свинцовые? Митрошка только плечами пожимает да очесами моргает: ввергаю первый уд жене между лядвий, скокотаю до истицания, а потом второй уд жене ввергаю, и опять колотьба идет. «Какой такой второй уд? — удивились молодцы-мужи да дьяки-чернецы. — Перст, что ли?» Выпучил Митрошка очеса-зеницы, выставил пясть, оглядел перста да и думает: «Нет, не перст! Перстом показывают, а не любы делают». — «Нос, может быть?» — поглумились молодцы-мужи да дьяки-чернецы. Митрошка-балда шутки не уразумел, да и мыслит: «Изреку мужам, де-мол, нос — вторая моя елда, пускай-ка отвяжутся!» «Истинно, нос!» — кивает Митрошка. «Да ведь носом воню злую, смрад да сладковоние нюхают», — удивляются мужики. — «Не верите — не надо, — стоит на своем Митрошка, — а только все жены-мужатицы да девицы нерастленные ко мне бегут, не боясь ни чужеложничества, ни детосаждения». Разошлись молодцы-мужи да дьяки-чернецы, а Митрошка-дурачина идет домой и размышляет: «Видно, второй уд для нюхания вони злой, смрада да сладковония дан!» А се… Пришедши Митрошка домой, а матерь ему и рекши:

— Митрошка, понюхай-ка дежу, не из нее ли злосмрадие по всей избе идет?

Митрошка изверг из портищ срамной уд, да и опустил в дежу.

— Что ты делаешь, дурачина?!

— Нюхаю.

— Да разве срамом нюхают?

— А чем?

— Языком! — поглумилась матерь над Митрошкой.

Дурачина глумы не понял, а себе на ус намотал.

Вот ночью темной стучится к нему мужатая жена от дряхлого мужа, просит зело вящей колотьбы.

Митрошка вверг мужатице злострастной первый уд, принялся скокотать до истяцания, потом второй мехирь вторгнул, опять начал колотьбу, а потом еще и думает: дай-ка понюхаю женску дежу, не из нее ли злосмрадие по всей избе идет? Сунул язык и ну нюхать по лядвиям, по стегнам, по подпушью! Жена-мужатица вяще прежнего довольна:

— Олей! Олей! О! Порадовал Митрошенька ныне колотьбой!

И пошла о Митрошкиной колотьбе слава по всей державе, — все жены-мужатицы да девицы возжелали с ним смеситися. Прослышала об Митрошке княжья дочь, нерастленная девица, Желая. Но наперед решила проверить, правду о Митрошкиной мужеской силе молвят либо лжу лгут? Вот возлегши Желая с Митрошкой на одр. Девица муженеискусная и говорит:

— Покажи-ка, молодец, свою колотьбу!..

Дурачина смекает: «Показывают ведь перстом».

И возвергнул перст в лоно.

— Олей! О! — хвалит Желая. — А понюхай-ка, молодец, сладковоние мое заморское.

«Нюхают-то языком», — опять смекает балда.

И возложил язык в лядвии.

— Олей! О! — вяще прежнего довольна девица, девства не растлившая.

Ну, а после, оба уда срамных Митрошка ввергал нерастленной Желае и скокотал дважды злопохотно, так что лоно девицы неистово ублажил.

Наутро посягнула княжья дочь за дурачину в брак. С тех пор, величают Митрошку — Митрофанушкой да Митрофаном Васильичем, есть он сладкояства, пиит пиво, спит на лебяжьем одре, под голову кладет чижовое взголовье, уд влагает в серебряное влагалище, муде — в сафьяновое. Тут и притча конец!

— Еще, Матрена, еще побай!

— Да не помню более!

— Вспомни, Матренушка, а мы тебе покаместь медового питься подольем.

— Ладно, слушайте. То бысть притча, а это будет притчица!

Бысть в одном княжестве княжья жена. И бысть та жена красотою тела зело лепа: очеса-зеницы светозарные, уста сахарные, перси — яблочки овощные, стегна — белые лебяжьи, подпушье межножное — червонного золота. И бысть у нее старый муж, князь. Дряхлый, не лепый: глава плешивая, кожа жабья, подпупье сивое, уд косой, дух квасной. Бысть в том же граде воевода с женой. Жена его красотой тоже велико лепа была. А воевода — не лепый: власа кудлеватые, брада овчеватая, ноги — кочергой. И оба-два, и князь, и воевода, были блудодеи — хаживали похотствовать к чужим женам супротив их воли. И решили княгиня да воеводиха проучить любодеев. А се… Вернулся одиножды князь-любодей от воеводовой мужатицы в свои палаты. Взошел к княгине в ее терем. Та запросила у него любы. А князь-то дряхл был, не смог жилу становую возвергнуть. Внедрил он тогда княгине в естество женское перст да и обронил в лоне перстень агамантный! Вот сделал старый князь любы, как мог, да и ушел в свои палаты почивать. Княгиня грустит-томится… Внезапу, воевода к ней пробирается!..