Маргитка продолжала стоять у стола. Лицо ее было неподвижным, лишь по-прежнему кривились углы рта.
– Доигралась? – спросил Илья. Маргитка взглянула на него, но ответить не успела: Илья ударил ее по лицу. Она упала, тут же вскочила, как отброшенная пинком кошка. Кулаком вытерла кровь с разбитой губы, коротко и зло усмехнулась. Не будь этой усмешки, быть может, Илья сдержался бы. А так опомнился лишь тогда, когда Дашка, о которой он совсем забыл, с криком повисла у него на руках:
– Дадо, хватит, ты убьешь ее!!!
До утра Илья просидел в конюшне. Курил трубку, не думая о том, что искра может поджечь сухое сено, слушал лошадиное всхрапывание из темноты. Ворота конюшни были открыты, и он видел дом с горящими окнами: там складывали вещи.
Как всегда в минуты боли, он думал о Насте. Не жалел ни о чем, не мучился, не каялся – все равно ничего вернуть уже нельзя было. Но вырезать из памяти семнадцать лет жизни тоже никак не получалось, да и с кем еще, кроме Настьки, он мог говорить о чем угодно? Прикрывая глаза, Илья словно видел ее наяву: по-молодому стройную, в знакомом черном платье, с гладким узлом волос.
«Ну, вот, Настька… Видишь, что делается?..»
«Вижу».
«Откуда я знаю, что с ней делать?! Как с цепи сорвалась! И ведь душу положу, что ничего у нее с теми лаутарами не было!»
«Конечно, не было».
«А какого тогда черта? Что ей опять не так? Ресторан, деньги… плясала… – опять не слава богу!»
«Молодая еще. Перебесится».
«Что-то ты не бесилась… Помнишь, как в таборе с тобой жили?»
«Ну, вспомнил… Я тебя любила».
«А она что же… нет?»
«Не знаю, ваши дела. Но от меня-то ты в свое время не отказывался. Меня беременную не бросал».
«Откуда я знал, что она беременная? Что теперь – всю жизнь мне глаза колоть будешь? Сказала бы лучше, что делать!»
Илья уронил трубку, искры заскакали по штанам, он, чертыхаясь, поспешил затушить их пальцами. Криво усмехнулся, подумав: вот и с ума сходить начинает. Мало того что с Настькой разговаривает, которая сейчас за тыщу верст отсюда в Москве романсы поет… так еще и о чем разговаривает! О том, как с молодой женой жизнь налаживать! Тьфу… Сказать кому – со стыда сдохнешь. Но на душе почему-то стало легче, и Илья, все еще посмеиваясь над собой, спрятал выбитую трубку за голенище, лег, закинул руки за голову, еще раз представил себе Настю – на этот раз совсем молодую, с косами до колен, – улыбнулся и заснул.
На рассвете в конюшню прокралась Маргитка. И Илья спросонья не сразу понял, кто это всхлипывает и сморкается у него в ногах. Когда он сел и привычно хотел первым делом поскрести голову, Маргитка не дала ему это сделать, кинувшись на шею и в минуту залив слезами всю его рубаху. Плача, она клялась в том, что не виновата, что ей даром не были нужны эти проклятые лаутары, ни молодой, ни старый (Илья снова усмехнулся про себя, вспомнив, что «старый» лет на десять моложе его самого), что они все выдумали сами, а у нее и в мыслях ничего такого не было, она же цыганка, она же понимает, она любит его, Илью, и готова хоть побираться на площадях, лишь бы быть с ним… Илья гладил растрепанные волосы Маргитки, со скрытым страхом смотрел на ее синяки, на вздувшиеся губы, на рассеченную бровь… Никогда прежде он не бил баб, не случалось как-то. Не Настьку же было молотить, в самом деле?
Утром они покинули Кишинев. Уехали, как таборные, на бричке с крытым верхом, с привязанными сзади лошадьми. Когда по сторонам большака замелькала рыжая степь, Яшка решился открыть рот:
– Куда поедем, отец?
– В Одессу.
Сказав, Илья тут же пожалел об этом. На самом деле он пока ничего не решил. В Одессе он был давно, в молодости, еще до женитьбы, и хорошо помнил конную торговлю в этом шумном портовом городе. Жить и зарабатывать там можно было бы неплохо, но… но он помнил и то, сколько в прежние времена в Одессе крутилось цыган. А про себя Илья уже знал, что больше не повезет Маргитку к цыганам ни под каким видом.
Как он и опасался, цыган в Одессе было еще больше, чем в Кишиневе. И кто тут только не жил! Длинноволосые усатые влахи; торгаши-ловаря, конники, с женами-гадалками; кузнецы-кэлдэрары, бродящие по Привозу с медными тазами и кастрюлями; лохматые урсаря, промышлявшие дрессированными медведями; черные и сумрачные крымы с красавицами-женами, сэрвы, лингурары, боша… Вечером Илья и Яшка, возвратившись к кибитке после целого дня скитаний порознь по городу, молча смотрели друг на друга. Было ясно без слов: надо уезжать и отсюда. Маргитка переводила встревоженные глаза с брата на мужа. Илья видел: ей хочется остаться здесь, но она боялась открыть рот. И вдруг заговорила Дашка, которая целый день просидела под стеной на базаре, разговаривая с цыганками:
– Дадо, можно, я скажу?
Сейчас Илья уже не помнил, кто из цыган рассказал Дашке про рыбачий поселок на берегу моря и про то, что там продается дом. Но они пришли туда, и дом действительно продавался, и во дворе дома были конюшня и колодец-журавль, и Яшка явно дал понять, что он теперь шагу отсюда не сделает. Илья не спорил: Дашке подходил срок рожать. Тем более что, кроме них, в поселке цыган не было. Лишь год спустя пришла Чачанка с сыном, у которых тоже было что-то за душой. Вопросов они друг другу не задавали и стали понемножку жить вместе с другим разноплеменным сбродом, наводнявшим поселок. Илья и Яшка торговали лошадьми, иногда развлекали народ в трактире Лазаря, Дашка исправно рожала каждый год, и Илья уже начал думать, что жизнь налаживается.
Ни о Насте, ни о детях он ничего не знал. Да и от кого было узнавать? Даже Варька, сестра, единственная родня на свете, ни разу за пять лет не приехала к ним в гости. Илья пытался убедить себя в том, что Варька просто не знает, где он, но уговоры эти помогали мало. Он не судил сестру: ведь Варька, бездетная вдова, всю жизнь прожила при его семье, поднимала вместе с Настей детей, любила их всех. И, наверное, не смогла, не сумела теперь, как прежде, принять сторону своего непутевого брата. Илья не судил ее… но душа болела. Он всегда был уверен, что Варька будет с ним, что бы ни случилось. Оказывается – нет… Значит, и сестра осталась там, в прошлом, в отрезанном куске жизни, с которой было покончено навсегда. Окончательно Илья понял это, когда Яшка, встретивший на одесском базаре цыган из Москвы и узнавший от них кучу новостей, рассказал о свадьбах Гришки и Петьки, старших сыновей Ильи. Со дня Петькиной свадьбы уже прошло больше года…
В полуоткрытую дверь конюшни осторожно вполз рассветный луч. Луна погасла, растаяв в дымке ранних облаков. Маргитка что-то пробормотала во сне, повернулась, раскинув по сену голые руки. Илья придвинулся, потянул жену на себя, погладил. Вспомнив о том, что она сказала, осторожно положил ладонь на ее живот. Снова, значит… Четыре года не несла, он уже места себе не находил, думал, что причина в нем, что старый стал…