морем, стремительно переносясь по воздуху на большое расстояние. Почти коснувшись поверхности воды, они взрезают ее нижней лопастью хвостового плавника и быстро-быстро бьют ею из стороны в сторону, снова отталкиваясь, чтобы продлить свой полет. Их гладкие брюшки отражают танцующие на водной ряби блики света, скрывая рыб от глаз хищников. Длинные стрекозиные крылья-плавники прозрачны, как воздух, так что и при взгляде сверху они почти незаметны. Но при всем этом летучие рыбы не могут чувствовать себя в безопасности ни там ни тут. В глубине рыщет смерть. И в воздухе ждет погибель.
Разводы на воде отмечают места, где макрель промахнулась, упустив рванувшихся вверх летучих рыб. Стремительная тень в небе – и они разом ныряют в море. Эта суета тут же привлекает внимание голодных фрегатов, за ними с неба пикируют несколько олуш. Фрегаты хватают летучих рыб прямо на лету, а олушам ничего не стоит нырнуть за ними в воду. К счастью для рыб, птицы часто промахиваются. К счастью для птиц, они часто успевают схватить добычу.
Получить хоть какую-то отсрочку от постоянно нависающей над ними хищной, хорошо нацеленной смерти летучие рыбы могут лишь одним способом: все время держась на грани, все время переходя с одной стороны этого Зазеркалья на другую. Где бы они ни были – голодные глаза все время следят за ними. Там, внизу, их постоянно преследуют хищные рыбы, их вызванивает сонар дельфинов. Здесь, над поверхностью, на них тут же кидаются птицы. Летучие рыбы гибнут в зубах и клювах миллионами. Но все же они одерживают верх над врагами, потому что в теплых морях их бессчетное количество. Любой успех, чьим бы он ни был – летучих рыб, макрелей, птиц, – это успех временный, но здесь временный успех решает все.
Мне хочется просто посидеть, впитывая восхитительное кипение жизни и смерти, лихорадочную схватку рыб и птиц. Но моим спутникам, занятым поисками морских млекопитающих, некогда прохлаждаться. Они всё это уже видели. Мне остается лишь наблюдать, как пикирующие птицы и рассекающие воду рыбы порскают в стороны от набирающей ход лодки.
Одна летучая рыба кидается прочь от нашего суденышка, и я, не отводя взгляда, смотрю, как она все парит и парит. Она улетела так далеко, что я с трудом верю своим глазам. По моим прикидкам – метров триста, не меньше. Шейн тоже следит за ней. И когда рыба с легким плеском скрывается под водой, я спрашиваю, сколько, на его взгляд, она пролетела. «Метров двести по крайней мере, – говорит он. – Хотя бывает и больше. Но это тоже много».
Сегодня, опустив за борт гидрофон на 11-й раз, мы слышим чьи-то необычные свисты. Далеко. Они едва различимы за плеском волн. Так, погодите… и еще что-то. Быстрые короткие щелчки.
В полумиле от нас небольшой кит высовывает из воды голову, осматривается. Мы подбираемся ближе. Их здесь десятка три – совсем небольшие существа, меньше трех метров в длину. Окраска темная, головы широкие.
Их я тоже вижу впервые – это бесклювые дельфины. Вышли на охоту погонять рыбью мелочь. Рыба, спасаясь, выпрыгивает из воды, и я различаю черную полоску, бегущую от ее спинки к нижней лопасти хвостового плавника. Это красный каранкс. На нас тут же налетают птицы: они суетливо кружат над дельфинами, то и дело стремительно ныряя в воду. Глупые крачки, бурокрылые и королевские крачки, а еще фрегаты. Миг – и вокруг нас кипит настоящее неистовство.
Совсем недалеко показывается еще один дельфин и принимается прыгать – раз за разом, без передышки. Умопомрачительно высоко. Он взлетает и взлетает крутой дугой, вершина которой оказывается намного выше линии горизонта. Шейн высказывает догадку, что это малайзийский дельфин, потому что «они часто держатся вместе с бесклювыми».
Такое впечатление, что прыгун позвал друзей – вот уже около 30 малайзийских дельфинов внезапно выскакивают словно из ниоткуда, сверкая розовыми животами среди однородно темных бесклювых дельфинов. Что это – игра? Или конкуренция за пищу? Или разные виды дельфинов чем-то полезны друг другу? Каждый новый факт влечет за собой только множество вопросов.
Мы уже направляемся домой после долгого дня, столь насыщенного встречами с морскими млекопитающими, когда нас вновь окружает большое стадо дельфинов с множеством детенышей. Еще один вид – пантропический пятнистый дельфин, «пантроп» на жаргоне морских биологов. Дельфинам хочется прокатиться на волне, которую поднимает рассекающий воду нос нашей лодки, и спрашивать разрешения они не собираются. Собственно, примерно так и выглядит свобода. Я наблюдаю, как они прошивают прозрачную воду, то чуть ускоряясь, то притормаживая. Они прыгают, и ныряют, и ложатся на бок, чтобы посмотреть на нас, а мы смотрим на них. Пятнистый узор на коже каждого очень индивидуален – кто-то усеян пятнами сплошь, а у кого-то их почти нет. Дельфины выдыхают струйки серебристых пузырьков, потом вдруг делают резкий вдох и снова зажимают дыхало, устремляясь вниз, – все это за какую-то секунду, на полной скорости. Вода здесь усеяна плавающими желтыми водорослями, и кое-кто из дельфинов игриво поддевает их плавником, продолжая мчаться рядом с нашей лодкой. Весело, без малейших усилий. Невероятно.
Долгое время кипели совершенно нешуточные и при этом на удивление глупые споры по поводу того, что управляет жизнью животных (включая людей) – инстинкт или обучение. Дебаты эти носили название «природа против воспитания». Под «природой» подразумевались генетически закрепленные инстинкты, а под «воспитанием» – обучение и культура. Одни спорщики были убеждены, что все животные, включая человека, появляются на свет в состоянии tabula rasa, то есть «чистой доски», не имея никаких инстинктов, и им всему приходится учиться с нуля. Другие, напротив, считали, что все поведение является врожденным, то есть инстинктивным. Далекие от реальности утверждения, даже на взгляд профана. И природа, и воспитание играют свою роль, находясь во взаимодействии. Гены могут обеспечить результат – только они не всегда диктуют, какой именно. Их проявление в конституции и поведении корректируется средой обитания; это явление называют эпигенетикой. Скажем, люди генетически наделены способностью овладеть любым человеческим наречием. Но языку все равно нужно учиться. Да, гены упрощают обучение, но вовсе не гарантируют, что вы, допустим, ни с того ни с сего заговорите по-русски. А еще гены определяют, чему вы никак не сумеете научиться. Например, киты способны к обучению, но овладеть французским языком им не под силу. Люди могут петь, но не так, как горбатые киты. Человеческие гены облегчают усвоение человеческой культуры. Социальному существу они дают возможность обучаться социальным путем, то есть через общение. Человеческие гены не наделяют нас способностью охотиться на кальмаров с помощью эхолокации или, подобно слонам, посылать удаленным на многие километры членам своей семьи сигнал об