О целомудренной и безнадежной любви
Под какую музыку лучше всего смотреть на звездное небо? Очевидно, под треск цикад или шум прибоя. Это если вживую. А если на экране? А на экране только под орган! Слышите? Только! Не смейте вперять взгляд в бездну неба, не смейте удивляться гирляндам звезд под шансон или диско! Впрочем, и не получится.
Если же не орган, то пусть это будет барокковый концерт для гобоя и струнных. Вот он звучит. Автор — Алессандро Марчелло. Звучит музыка, начинается фильм. Черно-белая короткометражка «Урок астрономии».
Ночь. Горит костер. Рядом шумит прибой. У костра сидят юноша и девушка. Они молчат так многозначительно и напряженно, как молчат люди, уже выяснившие отношения, но еще не расставшиеся. Первой молчание прерывает девушка. Она читает Ломоносова—те стихи про бездну, полную звезд; бездну, у которой нет дна. Юноша подхватывает разговор, и оказывается, что перед нами — молодой человек, страстно влюбленный в науку. Быть может, гений. Это ночное небо над головой живое для него. О звездах и галактиках он может говорить часами. Жаль только, что девушка, слушающая его, способна заинтересоваться ненадолго. Ее сердце отдано другому, более простому парню, и скоро он увезет ее из-под этих роскошных звезд на банальном мотоцикле.
Но пока другой увезет ее, пройдет целый фильм. Этот, первый, расскажет ей в двух словах, но очень точно, о теории относительности. А еще о том, почему небо черное, если в нем горит так много звезд. Он мимоходом скажет ей о том, что Вселенная конечна и имеет форму, и что число звезд тоже конечно, иначе бы они слепились в жуткий ком. Он действительно умен, этот парень, и знает много. Только он не знает главного — как жить дальше под этим небом с его звездами без нее.
Он:
— Я мог бы даже в ореховой скорлупе чувствовать себя властелином бесконечного пространства. Если б только мне не снились дурные сны.
Она:
— Гамлет?
Он:
— Да.
Она:
— Многовато цитат, Буров!
Год выпуска фильма — 1973-й. О, чудный мир, в котором кто-то уже ходил в садик, и в утренней зимней тьме из морозной выси ему уже мелькали эти самые завораживающие звезды. В те годы, кроме примитивной и традиционной жажды власти, денег и удовольствий, многие люди были охвачены жаждой знаний. Сотнями тысяч и миллионами исчислялись тогда молодые люди обоих полов, которых манил мир электрона и атома, звездных скоплений или освоения суровых необжитых земель. В науке была музыка. Физик часто был поэтом, а математик выглядел вдохновленно-рас- трепанным, как композитор. В Бауманку и Политехнический конкурс был больше, чем сейчас в кинозвезды. Тогда-то и снимали подобные фильмы.
В них есть нечто от богословия, поскольку людей влекла тайна мира и его жгучая красота. Умудренный профессор-физик заменил собой на время для многих старца или профессора Духовной академии. Они и выглядели часто, как старцы: пожилые, облысевшие, думающие все время о чем-то таком, что простому человеку никак не влезет в голову.
«Если бы мы летели со скоростью света, миледи...» (это продолжение диалога в фильме). — «За какое время мы долетим до Луны? За минуту?» — «Верно. Только в шестьдесят раз быстрее. Одна секунда — и мы на Луне. Всего три минуты — и мы на Марсе. Летим дальше. Полчаса до орбиты Юпитера. Три с половиной до планеты Нептун, и еще час до орбиты Плутона».
В те годы, кроме примитивной и традиционной жажды власти, денег и удовольствий, многие люди были охвачены жаждой знаний. Сотнями тысяч и миллионами исчислялись тогда молодые люди обоих полов, которых манил мир электрона и атома, звездных скоплений или освоения суровых необжитых земель. В науке была музыка. В Бауманку и Политехнический конкурс был больше, чем сейчас в кинозвезды.
Слушайте, что Буров говорит дальше! «Всего пять часов — и мы у края Солнечной системы. У самой границы нашего дома (!), нашего малого дома. А большой дом вот он — Млечный путь. По-гречески — “Галактика”. До границ большого дома нам не долететь, миледи. Даже свету для этого нужно сто тысяч лет».
Какой гений снимал эти кадры?! Какое счастье, что их можно видеть! Влюбленный парень, преодолевая боль неизбежной разлуки, ночью при свете костра не говорит, а пророчествует перед любимой девушкой, которая — вот она — рядом. Но ее «рядом» так же далеко от него, как и край Галактики. А струнные с гобоем звучат. Звучит музыка XVIII века, как будто Алессандро Марчелло плачет в ином мире об этом юноше и вместе с ним удивляется огромности и красоте Вселенной.
Весь фильм длится всего лишь 18 минут, и как на кончике иглы в нем уместилась целомудренная и безнадежная любовь с той великой тоской, которая во сто крат сильнее эротизма. И поэзия, и музыка, и сияющая корона звездного неба, так пристально изученная таким маленьким человечком! Да что же это была за цивилизация, в которой снимались такие фильмы! И разве не для того они снимались тогда, в 1973-м, при одном сорте колбасы и при отсутствии туалетной бумаги, чтобы мы сегодня, среди примитивного изобилия, нашли их, как раскопанную Трою или как разгаданные иероглифы?
Да что же это была за цивилизация, в которой снимались такие фильмы! И разве не для того они снимались тогда, в 1973-м, чтобы мы сегодня, среди примитивного изобилия, нашли их, как раскопанную Трою или как разгаданные иероглифы?
Продолжай, Буров. Наша Галактика не единственная. Ближайшая к нам — Туманность Андромеды. А дальше — больше. Скопления галактик. 500 галактик в созвездии Девы! 10000 в Волосах Вероники! И целое облако миров в ковше Большой Медведицы! Но самое удивительное — два человека на берегу моря об этом разговаривают!
Он на прощание еще раз говорит ей, что при всей своей огромности Вселенная конечна, но тарахтит мотор мотоцикла, и урок прерывается.
Такие фильмы нужны, чтобы захотелось молиться. По документам они проходили в категории научно-популярных и должны были популяризовать науку. Но на деле они заставляли человека посмотреть вверх — на звезды, и услышать двойную музыку — гобоя и самих звезд. О, они делали нечто такое, после чего на исторический материализм можно было наплевать. Сначала робко, затем смелее.
И если вы захотите, то найдете немало таких фильмов, снятых для одной цели, но выполняющих совершенно другую. Они были сняты на пленку, а не на цифру, в те благословенные годы, когда пишущий эти строки еще ходил в садик. По утрам зимой, когда еще совсем темно (я помню), звезды мигали в морозном воздухе какой-то азбукой Морзе. Они говорили о чем-то большем, чем астрономия, которую преподают в 10-м классе. Сейчас уже, слава Богу, понятно, о чем. Разве не о том же говорит и восьмой псалом?
Великое искусство смотреть на красоту
Верно ли, что мужчина любит глазами, а женщина ушами? До конца ли верно это, то есть что женщина слепа, а мужчина глух, когда одну уловили шепотом, а другого картинками?
Лукавый Еве шептал в уши, но и она, пристально взглянув на дерево, увидела, что оно приятно для глаз (Быт. 3, 6). Заползал яд в уши — менялось и зрение на мир.
Христа в пустыне враг искушает словами: «сделай», «свергнись вниз», «поклонись». Но и Ему, Безгрешному, показано некое труднопереносимое роскошное зрелище: все царства мира и слава их (см.: Мф. 4, 8). Образ соблазна добавлен к дерзким словам.
Давид пал не от столько от шепота лукавых советников, сколько от увиденного — он посмотрел на купающуюся женщину.
Так что на людей обоих полов враг нападает и словами, и образами, нападает и через зрение, и через слух. Слово и образ врачуют человека, когда это слово Божие и образ Христов. Слова и картинки губят людей, когда это сладкие слова лжи и мультики, нарисованные в воображении чешуйчатым мультипликатором, ползающим во прахе.
Вот почему были у Церкви затворники, приносившие необычную, изысканную жертву: они молчали и не смотрели на мир. Не только на запрещенное не смотрели, но вообще ни на что не смотрели, добровольно умирая прежде смерти.