Видать, протрезвев немного, решили ехать в город, откуда вернулись лишь под утро, в рыжевато-розовом шелковистом тумане, с не успевшим высохнуть конденсатом на заднем стекле и зеркалах.
Вокруг кострища валялась пластиковая посуда с остатками красного жира от морковки по-корейски, вывернутые серебристой изнанкой порванные пачки от сухариков и чипсов, много битого стекла. Будто специально там брошенные, на самом видном месте у спуска к морю, валялись использованные презервативы.
Компания проснулась после обеда, кто-то один спустился и тихо попросил бутылку водки и чего-то закусить. Была только вермишель быстрого приготовления, которую они у себя наверху сгрызли всухомятку. Ближе к вечеру пошли покупаться, снова поставив машину у обрыва и врубив кислотную клубную музыку. Потом, оставив в номере клубок из грязных простыней на полу, уехали, заплатив строго по счету, зачем-то протяжно бибикая почти до самой трассы.
Первое октября пришлось на понедельник, а в воскресенье утром «Диву» покинули последние постояльцы. Тепло от солнца было каким-то молочным, обволакивающим, дающим силы и радость. Уже часа в четыре море, небо, легкие редкие облака на горизонте, дом, сухая трава и кочки, тропинка вдоль берега становились одного оттенка, чуть красноватого, спокойного. Белла садилась за один из столиков на террасе и читала книжки. Дядя Дима записал ее в библиотеку в Черноморском и раз в неделю, когда ездил за продуктами – привозил и книги. Низкое солнце золотило ее выбившиеся из хвоста волоски, шею, скулу и кисть руки с тонкими длинными пальцами, которые она подносила к лицу, зачитавшись, иногда почти покусывая. Когда она вставала и уходила за чем-то, забывая книги на столике, на тот же стул садился дядя Дима, смотрел на море с того же угла, что смотрела она, брал книгу, читал несколько предложений, листал, аккуратно клал на место и уходил.
– Ты можешь ехать, – сказал он однажды, – ты никому больше ничего не должна, спасибо.
Белла как-то невнятно отказалась.
– Но я не буду тебе много платить, все равно ничего не заработаешь.
Она пожала плечами и продолжила чтение. Дядя Дима попытался изобразить раздражение, даже хлопнул дверью на кухню, но, едва убедившись, что тут точно никто его не видит, чуть прихлопнул клешнями, страшно и непривычно улыбаясь – этот вид гримасы появлялся на его лице нечасто, и борозды со складками сложились в какую-то новую комбинацию, чуть щекоча кожу лица.
В начале октября к дяде Диме приехала Оксана Михайловна, врач-невропатолог.
Раньше она работала в Черноморской лечебнице, потом перевелась в ужасно закрытый и дорогой санаторий где-то в Форосе. Она приезжала к своему любимому пациенту уже много лет, занималась им еще до появления «Дивы», настояла на переезде из большого русского города сюда, в Крым, помогала со связями и документами.
В этот год ее привез уже большой черный джип, а сама она, сухая, с резковатым лицом, походила больше на банкиршу – с незнакомой короткой черной стрижкой, грамотным макияжем, в светлом приталенном пиджаке и белых джинсах.
– В следующий раз на яхте под парусами и с шампанским приплывешь? – крикнул дядя Дима, быстро ковыляя с крыльца.
– Да что уж там мелочиться… на самолете. Места у тебя тут много… – она раскинула руки и, чуть отшатнувшись назад, аккуратно обняла его.
– А ручка-то… – сказала она, профессионально и шустро схватив его за предплечье, – ручка-то плохо совсем, да? Ты упражнения делаешь? А? Ты почему ко мне летом не приехал, ведь была возможность тебя принять? Ну?
– Ай… – дядя Дима попытался выровняться и не хромать; неловко, почти не касаясь, обняв ее, повел к дому, – толку от этих твоих упражнений… отнимается она…
– Что с машиной? – оглянувшись, спросила Оксана Михайловна.
– Пустяки, не справился с управлением раз, нашло что-то…
– Ты понимаешь, что тебе в таком случае остался от силы год, процесс набирает обороты, понимаешь?
– Тихо ты… – нахмурился, как мог, дядя Дима, кивнув в сторону коридора, где еще слышны были Беллины шаги и позвякивание подноса с чашками.
Доктор довольно улыбалась.
– Такая красивая девушка… – и потом, после паузы, когда дядя Дима уже положил на стол ворох бумажек и медицинской документации, – так, а кто она, собственно говоря?
– Помощница вроде… у нее отец сильно болен, деньги нужны…
– Сейчас, наверное, не очень много клиентов уже…
– На что ты намекаешь?
Оксана Михайловна, опытный врач, не могла не заметить, что даже во время этого короткого обмена репликами некоторые борозды на его лице словно смягчились, проявились глаза – до того белые и студенистые, будто накрытые пеленой.
– Ты прав… эти все упражнения до одного места… можно я закурю?
Он пожал плечами и подвинул ей пепельницу.
– Через четыре-пять месяцев, в марте где-то, тебя сильно схватит, сразу в разных местах. Что вторая нога? Тоже ведь, да?
– Ну, немного… не знаю…
– Покрутит шею, ее уже скрутило, но будет хуже, обе руки, грудь, то есть тебя, грубо говоря, парализует, и ты не сможешь дышать. Потом кровоизлияния, одно за другим… Этот процесс начался еще пару лет назад, я не хотела тебе говорить, потому что главное в нашем деле знаешь что? Надежда. А ты настолько апатичен, настолько разленился, что один хрен, прости меня, Дима, говорить тебе о чем-то или нет.
Они молчали, за окном сгущались сумерки, и ветер бил куском жести, оторвавшимся в одном месте с крыши.
– Но есть одно-единственное средство.
Она снова замолчала, проводив его унылый взгляд, и уставилась в окно.
– Тебя может спасти женщина, Дима. Женщина, понимаешь меня?
– Что-то ты перемудрила со своими методиками новомодными…
– А вот и нет. Любовь лечит. Лечит все, а особенно такую штуку, как у тебя. Женщина, – и многозначительно посмотрела на завешенный бамбуковой шторкой дверной проем, в котором несколько минут назад проплыла Беллина тень.
Оксана Михайловна ехала обратно в молчании и тишине, попросила водителя выключить радио, сбросила несколько телефонных звонков. За окнами стояла равномерная бархатная тьма, желтый свет фар стелился по сероватому, бугристому асфальту с вытертой разметочной полосой, задевая скрученные сухие стебли вдоль дороги. Даже с закрытыми окнами остро пахло морем. Казалось, что машина стоит на месте, а под ними просто крутится барабан, с радиусом равным длине света фар.
Жизнь крепкого, сильного молодого мужчины виделась ей в эти минуты хрупким, начавшим вянуть цветком с сочными, чуть завитыми на концах розовыми лепестками, которые падали, месяц за месяцем, а оставшиеся уже самые маленькие, тонкие, сыпались вот уже неделя за неделей.
Сперва ей показалось, что кто-то из массажисток, обученных чайным церемониям и стриптизу, матерых профессионалок, имевших дело с 70-летними государственными мужами, сможет как-то помочь дяде Диме, но вянущий цветок жадно требовал искренности – основного компонента в механическом обрамлении прочих процедур. И как тут быть, Оксана Михайловна не знала, мысленно готовясь к очередному внеурочному визиту через пару месяцев.
Ноябрьский Крым наиболее печален, особенно в северо-западной части. Несколько недель, почти не переставая, шли дожди. Дорогу размыло, были перебои со светом. Ели раз в день – жареную на сале картошку и квашеную капусту, из запасов. Топливо для дизельного генератора экономили и вечером зажигали керосиновую лампу. Белла читала, а дядя Дима делал вид, что ведет какие-то бухгалтерские записи, сидя напротив, украдкой, как ему казалось, незаметным боковым зрением глядя на ее лицо, пытаясь понять, каким графическим или буквенным образом можно было бы передать свежесть, гладкость, мягкость кожи с нежным румянцем щек и шеи, как можно было бы описать и увековечить аккуратное, естественное и прекрасное, как падение капли, лепестка, созревшей ягоды – движение гортани, когда, неслышно пригубив, она возвращает на стол чашку с горячим чаем. Они сидели так, с утра до вечера, наверное, месяц, все время вместе, и бывало, за день обменивались лишь парой слов. За окнами бушевало море, бился о подоконник мелкий холодный дождь, ветер трепал кусок жести и стучал досками. Она молча приносила ему обед и ужин, молча принимала из его шелушащихся отечных клешней чашку с новым горячим чаем и не говорила, что не стоит, что она сама, не жалела его, как, наверное, не жалеют оживших в сказке коряг и бородавчатую меланхоличную болотную нечисть, воспринимая частью общего сказочного, неожиданно пришедшегося ей по душе антуража.
Однажды вечером, сквозь шум волн и завывание ветра, они отчетливо услышали шум автомобильного мотора, характерный треск ручного тормоза и как хлопнула дверь. За окном, рисуя дальним светом пунктиры дождя, стоял темно-бордовый автомобиль.
Гошка-Цап был один, трезвый и подавленный. Заходить в дом не стал, ловя Беллу за промокшее плечо, с надрывом в голосе говорил, что не может без нее, что чуть было снова не женился, что был эти месяцы в столице и что сейчас там тоже живет, но ночами не спит: «в груди у меня, во…» – говорил, шлепая по телу мокрой рубашкой.